Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - страница 34

Зал был поистине тронный, но вместе и траурный — стены задрапированы черной тканью в искусных складках, с высокого потолка свисали на черных шнурах люстры крупнейших калибров — грузные овалы венецианского стекла, мрачные, полуслепые зерцала из разбавленной свинцом ртути, высасывавшей весь свет в зале; по углам похожие на зеркальные катафалки пластины из холодной стекловидной массы, в оправе из черного дерева; между ними, словно охваченные безумным страхом глаза, зияли диски из посеребренной бронзы. В вогнутых все раздувалось, словно вот-вот лопнет, в выпуклых зал умалятся, стянутый вдоль швов перспективы. Между этими неживыми свидетелями предстоящей контрцеремонии, на великолепном ковре, вышитом змеями и иудами, стояли навытяжку пять офицеров с аксельбантами, позументами и эполетами, при саблях, точно на параде. Бледные как смерть, они замерли, увидев адмирадьера, лишь орденские звезды искрились у них на груди да покачивались у плеч серебряные шнуры и кисти.

Великолепие их фигур, казалось, опровергало то, что я услышал минутою раньше, но я тотчас понял свою ошибку. Адмирадьер прошелся перед пятеркой офицеров в одну сторону, в другую, наконец, задержавшись возле крайнего, рявкнул:

— Позор?!

Он умолк, словно бы чем-то недовольный, и знаком велел мне выключить верхний свет. Центр зала погрузился в полумрак, из которого призрачно проступали наклоненные к центру зеркала. Адмирадьер отступил в тень, за границу света, но так было совсем плохо. Он вернулся и, когда седина его засеребрилась опять, жадно втянул воздух.

— Позор!!! — швырнул он им в лицо, и еще раз: — Позор!!! — И снова остановился, неуверенный, считать ли также и первое, в известном смысле пробное, восклицание, то есть прозвучало ли оно трижды или нет, но уже заиграла его седина серебряным ореолом, ордена поторопили бряцаньем, поэтому:

— Пятно!!! — загремел он. — Мундира!! Мерзавцы!! Грязь!! Скатились!! Изменники!!

Он распалялся, но пока еще сдерживал гнев.

— Не сметь!! — зашелся он старчески, с достоинством. — Горе! От имени! Настоящим! — И: — Разжаловать!!!

Когда он выстрелил этим последним, страшным словом, я думал, что это уже конец, но он только начал. Молча наскочил на первого, потянулся на цыпочках и цапнул осыпанную бриллиантами звезду, украшавшую грудь. Потянул, сперва слабо, точно спелую грушу хотел сорвать, а может, жалко стало ему столь высокую награду позорить, но уже тресканула она и осталась в руке у него, гадко так тресканула, отступления не было, и начал он уже остервенело срывать, словно на поле боя, словно с трупа, эполеты, шнуры, кисти, все подряд; подбежал ко второму, и снова сдирать, а швы, видать уже заранее искусно ослабленные опытными портными, распарывались необычайно легко и звучно; алмазными молниями швырял он знаки отмененных заслуг на ковер, топтал и расплющивал драгоценности, а офицеры, покачиваясь слегка от кошмарного звездорвания, смертельно бледные, подставляли грудь; в призрачных зеркалах мелькали бессчетные повторения благородной, сияющей праведным гаевом седины, временами из стекловидной тьмы выплывал брызжущий презрением глаз, огромный, как зрачок глубоководной рыбы, фрагменты вырванных с мясом эполет и нашивок зеркала передавали друг другу и множили, а в самых больших, крайних, уходила в бесконечность аллея позора; натрудившийся старец тяжко дышал, переводя дух, затем, опершись о мое плечо, приступил к раздаче пощечин. Потом мне пришлось ломать о колено сабли, которые офицеры поочередно вынимали из ножен, при этом я, как лицо штатское, усугублял их позор. Сабли были чертовски прочные, я вспотел как мышь. Когда же и с этим было покончено, мы покинули потемневший Зал Лишения и через Зал Награждения, также полный зеркал, добрались до резных, обитых кожей молодого оленя дверей, которые настежь распахнул перед нами адъютант.

Я вошел за адмирадьером, и мы остались в громадном кабинете одни.

Посередине стоял стол — не стол, а настоящий крепостной бастион с маленькими колоннами, за ним — отодвинутое на удобное расстояние глубокое кресло, со стен властно и мудро смотрели из золотых рам глаза адмирадьера, облаченного в богатые, пышные мундиры, а в углу стояла его мраморная конная статуя. Сам он снял кивер, отстегнул саблю, не глядя подал мне то и другое, а пока я думал, куда бы положить эти золоченые тяжести, он расстегнул застежку воротничка, осторожно ослабил ремень, поковырялся возле пуговицы под шеей, при каждом из этих действий издавая слабый вздох облегчения, наконец, осмотревшись с неуверенной улыбочкой, отстегнул пуговицу брюк. Произведенный этим как бы в наперсники, я не мог решить, ответить ли и мне улыбкой; но это, пожалуй, было бы уже дерзостью. Старец необычайно осторожно опустился в глубь кресла и некоторое время трудолюбиво дышал. Хорошо бы, подумал я, снять с него орденов густую ниву, что златым горит огнем, уж слишком его отягощало их бремя, но это было, разумеется, невозможно. Страшно постаревший с той минуты, как лишился оружия и головного убора, он зашептал: