Том 6. Пьесы, очерки, статьи - страница 47
Пушкин. Ты любишь мой дар? То-то два года подряд ты вливал мне в сердце яд неверия во все, яд иронии, осмеяния всех простых движений души.
Раевский. Но ты же соглашался во многом со мной!
Пушкин. Да. Пока твой цинизм казался мне признаком мудрости. Но сейчас я вырос из этого платья. Оно теснит мне плечи.
Раевский. За что ты сердишься, не понимаю.
Пушкин. Не надо жалких слов. Это изобличает тебя.
Раевский. С тобой сейчас не сговоришься. Я лучше уйду.
Пушкин. Уходи. Но последним приговором будет твой собственный. А он придет. Бог с тобой, Шура. Иди! И оставь меня навсегда. В своих мыслях и заботах о собственных чувствах и удобствах. Я не хочу с тобой встречаться. Ни на каких дорогах. Даже на самой узенькой тропинке.
Раевский. Подумай. Не говори окончательно.
Пушкин. Нет, все обдумано. Все сказано. Прощай. И будь счастлив.
Раевский поворачивается и быстро уходит, Пушкин садится на подоконник, опускает голову на руки.
Опять один! Один! Когда же это кончится?
Музыка в зале усиливается, звучит торжественно и грозно. К Пушкину подходит старый капельдинер. Он несет стакан газированной воды.
Капельдинер. Выпейте, сударь. Пушкин подымает голову, берет стакан, жадно пьет.
Я, извините, стоял поблизости, слыхал… Как говорится: страшен сон, да милостив бог.
Пушкин неожиданно обнимает капельдинера, на мгновение прижимается лбом к его плечу, но тотчас отстраняется и бежит по коридору к выходу.
(Смотрит вслед Пушкину.) Горячая голова. А приклонить ее, видать, некуда. Эх, беда, беда!
Офицерская палатка в степи на берегу моря под Одессой. Полог палатки откинут. Видно взволнованное море – глухое и грозное от нависших туч. Изредка сквозь тучи пробивается солнце, Тогда картина бурного моря становится еще более зловещей. До палатки доходит шум прибоя.
За столом посреди палатки сидят за бутылкой вина несколько офицеров-артиллеристов в расстегнутых мундирах.
Седой офицер. Имен не писать и не называть! И ничего не поверять бумаге. Это непременное требование главы Южного общества полковника Пестеля. Поэтому, господа, следует все, что у вас имеется письменного касательно общества, немедленно сжечь.
Молодой поручик. Неужели надо сжигать и пушкинские стихи?..
Офицер с повязкой на глазу. А ты держи их в голове.
Седой офицер. Я знавал в гвардейской артиллерии в Петербурге пушкинского друга Ивана Ивановича Пущина. Вот был человек! Ушел из полка и поступил надворным судьей. Чтобы хоть на этом малом поприще принести народу наибольшую пользу. Сейчас, говорят, он вступил в Северное общество.
Толстый офицер. Молодчина! А то наши отставные больше метят в винные пристава, на тепленькие местечки.
Офицер с повязкой. Пойдешь и в винные пристава. Ежели тебя замучают парадировками да всей этой армейской акробатикой. Вот мой дядюшка из третьей дивизии. Боевой офицер, весь изрубленный, всегда был в походах. А не вынес, ушел из армии в пристава.
Молодой поручик. Чего ж так?
Офицер с повязкой. Поставили его солдатам на кивера стаканы с водой. Для плавности маршировки. Ну, а солдаты половину стаканов и расплескали. Рекруты! Необученные.
Седой офицер. Небитые, значит?
Офицер с повязкой. Небитые.
Седой офицер. Э! Все прогнило. От макушки до самых корней.
Толстый офицер. Плешивый царь – плешивое и государство. Добром это не кончится.
Молодой поручик. Да, добром не кончится. Помните предсказание.
Офицер с повязкой. Дальше прочти. Там слова такие, что… Эх, мать честная! (Машет рукой.)
Молодой поручик.
Седой офицер. Вот так поглядишь вокруг: одна мерзость, унижение человека да воровство. А услышишь слова Пушкина – и веришь, что все это кратковременно. Потому что только великому народу может быть дан такой поэт.
Офицеры. Браво! Браво!
Седой офицер. Ну что там «браво, браво». (Сердито.) Все сжечь! Есть опасение, что в Петербурге уже пронюхали. Как бы не заслали лазутчиков и к нам на батарею.