Тонкая нить - страница 11

стр.

Теперь, когда я это пишу, Марина стара и очень мрачна. Ее сын физик Сережа Скурский работает в институте Курчатова и по вечерам проверяет билеты при входе в метро. Марина воскресает лишь на Пасху, и, христосуясь с ней, я вспоминаю счастливую игру в шарады после войны.

42. Смех и слезы

После войны еще жива была скорбной жизнью тетушка Вера Валерьевна. Она вынесла революцию и 37-й год, а вот во время оккупации Орла впала в душевную болезнь, от которой более не излечилась. А ведь была и война 14-го года. В орловском имении деда Дмитровском и соседнем Киреевском, данном за другой материной сестрой, в замужестве Шермазановой, работали пленные немцы и мадьяры. Тогда насмешливая тетушка Вера писала:

Столпотворенье в Вавилоне,
Ей-богу, было дребедень.
Его я, сидя на балконе,
Могу увидеть каждый день.
Вокруг австрийца девки пляшут,
Их восемь штук, а он один,
И между тем мадьяры пашут
Без лишних слов за клином клин.
Зачем же немец, маму бросив,
На драку с нашими полез?
Про это знает Франц-Иосиф,
Или, верней, сам лысый бес.
Но кто это ползет с косою,
Минуя флигеля крыльцо?
Я вижу, радости не скрою,
Родное русское лицо.
Се Веденей, туземец кровный,
Увы, и кровный же дурак.
Скосил не то, скосил неровно,
Скосил не там, скосил не так.
Смотрю, и думаю, и плачу.
Пойду, чтоб долго не скорбеть,
На шермазановскую дачу
Петрене Иштвана смотреть.

Потом, как сами знаете, была революция, и в голод тетушка Вера писала для всеобщего ободренья сладкие стихи:

У Эйнема куплю шоколада,
В плитках, в бомбах, с начинкой и без.
Всех пирожных по фунту мне надо,
У Каде закажу торт англез.
Для решенья дальнейших вопросов
Ждет меня на углу площадей
Неизменный мой друг Абрикосов
И шестнадцать его сыновей.
Наберу я всего и помногу,
А вернувшись, начну истреблять.
Приходите ко мне на подмогу
К самовару часов этак в пять.
Вспомним молодость светлую нашу.
И какие же мы дураки,
Что не полную выпили чашу
И знавали минуты тоски,
Что мечтали о призрачном счастье
Посреди ощутительных благ,
И когда были дешевы сласти,
Погружались душою во мрак.
Всё мы вспомним, и всеми зубами
Мертвой хваткой вопьемся мы в торт.
То, что наше, мы скушаем сами,
И того не отнимет сам черт.

Смех сквозь слезы завещала мне моя не готовая к столь жестокому миру тетушка.

43. Дедушкино завещанье

Дедушка Валерий Николаич завещал мне любовь к фольклору, коего был страстным собирателем. Крестьяне прозвали его «простой барин». В русской рубахе с подпояской он не ходил, но как только слышал народные песни, с места не сходил, пока не допоют. Я точно так же намедни в мороз стояла посреди дешевого рынка у Киевского вокзала, пока хохлы не допели на голоса свое хохлацкое. Знаю от матери орловские песни, каких больше нигде не сыщешь. Вот:

Уж как по морю на досточке,
Разломило мои косточки.
Пойду к матушке пожалуюсь,
Скажу – матушка, головушка болит,
Государыня, неможется,
На деревне жить не хочется,
Во деревне молодежь не хорош.
Ты отдай-ко меня, матушка,
Отдай меня во Додурово село,
Во Додурове ребяты хороши,
Во всю улицу танок завели.

И помирать буду, буду помнить, откуда я – я из русской песни.

44. Не ждали

А вот и отец пришел, не в тот день, когда мы его не дождались с рынка, а без малого через три года. Немножко не домаялся – амнистия вышла после смерти Сталина. Когда его спросили, тяжко ли было, сурово ответил: «Посильно». Гляжу теперь через Ветлугу в леса, уходящие на Вятку, и лучше понимаю его строгий нрав. Он пришел богатырем, как и уходил, а лет ему уже было предостаточно. Принес альбом своих карандашных зарисовок из лагеря. Услыхал, как я пою за стеной «Ой, да ты, калинушка» и попросил: «Спой сначала».

Не спущай листы во синё море,
По синю морю корабель плывет,
Как на том корабле три полка солдат.
Офицер молодой Богу молится,
А солдатик часовой домой просится.

О картинах своих не спросил и пошел оформляться на тот же завод.

45. Спаси и сохрани

Через много лет на своей четвертинке дачи в Купавне нашла я в корешке «Робинзона Крузо» пожелтевшую бумажку. Неразборчивым взрослым почерком была написана строка из неизвестной мне молитвы. Дальше детской куричьей лапой приписано: «1938 что бы папу не арестовали Юра». От купавенских соседей знаю, что Юрин отец ареста избег, хоть и знался со всякими такими людьми. Я находила оберточную бумагу с карандашной надписью: «Такому-то имярек от наркома промышленности». Стало быть, Юрино прошенье в небесной канцелярии не затеряли, как сказала бы моя вольнодумка мать.