Тополь цветет - страница 7

Плотники по субботам и воскресеньям не работали — у них весь год одинаковая страда, тем более что шифер совхозные распорядители проморгали, а может, и правда не подвезли его на районную базу. Дом Колдунова стоял непокрытый, начали закладывать второй, тоже на две квартиры, по тому же проекту.

Субботу Степан угрохал на избу Марии Артемьевой, женщины одинокой, пережившей двух мужей и две операции, но все еще жадной на работу. Он сменил сгнившие доски в цоколе. Они посидели с Маней, повспоминали. Маня показала лекарства, которые пытались вогнать в нее доктора, смеялась над ними и над собой — у нее все на смехах — в ресницах словно два веселых черненьких камушка. И сегодня Степана опять мутило, в ушах как бы бесперечь петухи пели, и от воскресной возни Татьяны в чулане у печки звенело и лопалось в голове.

Чуланом в деревне называли не кладовую в сенях, а место возле печки, с лавками, полками, ухватами, отгороженное от кухни тесовой переборкой. Да и сени у них испокон века назывались «мостом», а «горницей» или «горенкой» — помещение, поднятое на три ступеньки над мостом, то есть над сенями, с махоньким оконцем, неотапливаемое, где хранилось все, чему требовался холодок: яйца, мед, варенье, яблоки, закрученные в банках ягоды — «витамины». Хорошо в жару спать в горенке на широкой деревянной, еще дедовой, кровати, в чуть задушенном яблоками и мукой воздухе.

Под горенкой в овшанике держали в кадушках соленые огурцы, капусту, мясо да сало.

Читая книжки, Степан дивился, отчего в Холстах все называется не по-людски, но так говорилось во всех окрестных деревнях, вплоть до старинного города Волоколамска, а было до него километров двадцать пять с лишком.

Деревня Холсты когда-то принадлежала старой вере, а у староверов все на особый лад. И до сих пор бабы, которые постарее, в Сергов день или в яблочный спас ездили в старообрядческий храм молиться — вестимо, не в тарантасе или на телеге, а на автобусе — до Волоколамска ходил рейсовый пять раз в день.

Степан помнил тарантасы и даже дрожки. У деда Ивана, в доме которого на высоком берегу Рузы он родился, был тарантас. А дрожки имелись у Хлебиных, живших наискосок. Мужики Хлебины работали в городе на фабрике, делали тканьевые одеяла. Изба в деревне была дрянная, серая от старости, крытая соломой. И в три окна, шедшие по фасаду, виднелись деревянные рамы, установленные на полу — ткацкие станки. Степан всегда изумлялся, где они помещаются — две девки и парень, кроме родителей, не говоря о Ваньке, Степкином однолетке.

Когда Хлебиных раскулачили, долговязый, белобрысый и смирный Ванька заболел дизентерией. Хлебиных было два брата, и тот, который жил покрепче, так и пропал. С Ванькиными родителями разобрались, вернули их, но Ванька уж помер. Дрожки остались в колхозе, председательша на них по полям ездила.

На месте избы Хлебиных стоит вон добротный дом, который тем и не снился, и живет в нем из ихнего же рода баба — Марфеня, одна живет, дочку давно замуж выдала, и дочка приезжает к ней иногда на своей машине.

У них в деревне все больше женщины живут, по одной. Редко, где семья. Большинство мужчин в войну перебило, молодежь утекла в города — кто в Волоколамск, кто в Красногорск, кто за Москву, а кто и в Москве обосновался. Летом, конечно, съезжаются, к матерям и бабкам привозят знакомых, а потом знакомые и самостоятельно снимают на лето избы — летом Холсты оживают.

Строиться в Холстах не велят, поскольку бесперспективное селенье.

Окна Степанова дома по фасаду упирались в белопенную кипень сирени, чуть проглядывался сквозь нее дом Зои-продавщицы. В боковое же окошко, завешанное малиновой фуксией, вплывала вместе с утренним солнцем вся деревня.

В этом конце над обрывом не было проезжей дороги, и могучие ветлы, липы и березы осеняли его, от них над колодцем ладили крышу — все меньше попадало мусора в воду.

Между Зоей-продавщицей и домом Бориса Николаевича кустился лебедой прогалок — на месте сожженной в войну избы. Такой же прогалок отделял Степанов дом от дома Степана Боканова, старого его приятеля. И дальше, дальше, до прогона и за прогон — домов десять по черному, Степанову, посаду и пятнадцать по красному, противоположному — вот и вся деревня. Небольшая, веселая, с двумя цепками нарядных палисадников; дома приведены в порядок, выкрашены в разные цвета, с резными наличниками — хоть на выставку. Краску доставали ведрами через одного столичного зятя, затесавшегося в деревню. У зятя имелись, видно, большие возможности. Бабы, как сбесились, затягивали потуже чересседельники, но друг перед дружкой лицом в грязь не ударяли, и все их заказы зять исполнял. Большим подспорьем оказались и мостостроители — немало голубой казенной красочки пошло на штакетники и наличники. Считать такую деревню бесперспективной — обидно.