Тоска по Лондону - страница 13

Да, в заводских районах я мог бы побираться помпезно. В аванс, в получку, да и в другие дни. Потому-то там не появляюсь. Озноб пробирает, если представлю, что встречу кого-то из сотрудников, особенно женщин. Вот и приходится быть начеку. Практически веду себя так, словно за мною установлена слежка.

Такие дела.

Ах, как не надо, чтобы тебя жалели…

Миновали Петра и Павла. Трамвай наполняется. Места есть, но я не сажусь: должны же у сумасшедшего быть причуды помимо вечной улыбки. Торчу. Всегда на том же месте — за последней вертикальной стойкой моторного вагона. Гляжу в окно, и улыбка на лице моем неизменна. Если поворачиваюсь к публике, гляжу всем в глаза. Пассажиры, бедняги, не выдерживают моего взгляда. Провожаю их ускользающие очи сострадательной миной. Не без насмешки, впрочем. Ибо не мир принес я им, но меч. Мстить вернулся я. Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Это странное чувство не передать словами. Ни к кому не испытываю злобы, напротив, сострадаю каждому. Столько лиц вокруг, и на каждом читаю злобу, горечь, несчастье. Но всех вместе ненавижу. Ненавижу вас. За скотское терпение. За отсутствие любопытства. За слепую веру в способности ваших правителей и духовных лидеров. Вот куда они вас завели. А куда еще заведут… Я пришел мстить за грехи ваши и отцов ваших. Мстить вам и себе совокупно. Заслужил, ибо был раб, как любой из вас. Потому-то освобожден и избран. Освобожден самостоятельно, а кем избран — не знаю. И не узнаю. Для чего избран — тоже не ведаю, но близок к догадке.

В начале исполнения своей должности Городского Сумасшедшего я в часы пик иногда оглашал трамвайное пространство призывами в том духе, который у них именовался «Моральным кодексом строителя раститскизма». Моральный — а все же кодекс. Так оно понятнее, по-человечески ближе. А то нареки заповедями — подумают, что власть их уговаривает. Еще чего. Титская власть не уговаривала. Она сообщала. Непонятливых приговаривала. Многих приговорила, несть им числа. Ах, да, иногда она зовет. Но это вовсе не значит, что просит. Зовет — значит, призывает. И на призыв попробуй-ка не отозваться…

Трамвай сворачивает с Лычакивськои на Чарнэцького и налево на Пидвальну. В этой зоне я еще в порядке. Старые дома, затейливые обрамления окон, добродушная громада Доминиканского костела в шлеме водолаза, певучий, равновесный ансамбль Королевского арсенала. Неприятности начнутся… Ну, вот, начинаются, скользит здание института, где мы учились и отмачивали плоские шутки, но реакция начальства делала их смешными, и как забыть такой, например, эпизод, когда один болван, поспорив на бутылку — одну бутылку! пива, прошел по козырьку над сценой актового зала во время отчетно-перевыборного косомолотольского собрания, а косомолотольский президиум никак, бедный, не врубался, почему это все смеются, не едят его глазами, а глядят куда-то поверх, не падение ли это авторитета косомолотольской организации и всех ее органов снизу доверху, но тут причина была обнаружена к великому облегчению руководства, и болвана высекли на том же собрании, приговорив его к исключению из косомолотольской организации, а заодно из института, который как раз в том году он успешно заканчивал, и это не было жестоко, это было всего лишь предусмотрительно, ибо что за будущий командир производства и воспитатель подчиненных да с такими вот замашками?! Спасла болвана лишь своевременная смерть (не его, конечно), но не такая уж своевременная, потому что, случись она двадцатью девятью годами раньше, десятки миллионов болванов и болванок были бы спасены, но какое это имеет значение, коль скоро мы не вполне уверены в реальности существования и жестокого повелителя, и его жертв, и самих себя…

Между прочим, главное обвинение, инкриминированное болвану и сделавшее плоскую его шутку действительно смешной, звучало так: «А вы подумали, что было бы, если бы вы упали на голову президиума?»

Уровень социального мышления в наши студенческие годы… А сейчас?..

Аналогичный эпизод приключился в те памятные дни и с нашим маленьким кружком, когда Кореш, Никиш, Линкеш и аз грешный назюзюкались с тоски. Нас заела тоска, загрызла, закусала — тоска одиночества, мы впервые оторвались от мам и пап и еще не понимали, как это здорово, не умели этим пользоваться, нас не научили, и мы сделали то единственное, что было нам доступно — перепились, а с перепою проспали не только лекции, это бы еще куда ни шло, но мы проспали и внеочередной всеинститутский чрезвычайный форум по поводу болезни нашего обожаемого дракона. Отсутствие на молебне за дарование выздоровления столь видных (на фоне остальной группы) личностей не осталось незамечено. Групповое отсутствие наводило на мысль о группе, преступной, естественно, все группы преступны, дело не стало бы за толкованием, как не стоит и теперь, и не сносить бы нам головы. Но тут августейший дракон вдруг взял да и врезал дуба, пошло, как какой-нибудь железнодорожный кондуктор, чего мы уж никак от него не ждали, ибо всерьез начинали верить, что он божественного происхождения и переживет всех нас. Тут бы нам и спохватиться, поняв, что он ни в коем случае не был богом. Мы не спохватились, и горе нашей спившейся группы — и мое лично — не поддается литературному описанию. Но надраться вторично мы все же не посмели, не посмели! Помнится, Кореш снимал комнату в этой вот браме, здесь и началась попойка, стоившая жизни отцу народов, ведь мы вовремя не помолились за него.