Тоска по Лондону - страница 18
Мысли мои меняют направление, и я набрасываю в свой блокнот-магнитофон две главки — «Нищенство» и «Попрошайничество».
Нищенство. У меня есть опыт по части нищенства. Прежде всего, это нравственный, так сказать, опыт. С малолетства сей предмет почему-то очень меня трогал. На нищих я не смотрел со страхом даже в нежном детстве. Да и позднее не усматривал в них трутней общества, чего так добивались мои учителя и сам Великий Шакал. Я видел в них обломки катастроф, чем и оказался впоследствии сам. Необъяснимая проницательность нравственно подготовила меня к нищенству. Не зря одной из любимейших книг детства были короленковские «Дети подземелья».
Житейский мой опыт по части нищенства в значительной степени складывался — если пренебречь настоящим, — из военного детства. Голод не способствовал чистоплюйству по части добывания пищи. С одеждой было так: в благополучные периоды я тяготел к магазинам, где одевались миллионеры, а в неблагополучные моделировал нищего. Не будучи рожден в семье миллионеров, я, таким образом, самой жизнью обречен на нищенство из-за нелюбви к золотой середине.
Наконец, — и это главное утверждение — лишь обязательства удерживают нас в обществе. Освобождение от уз, существование почти естественное, без прав, но и без обязанностей, окрашивало для меня нищенство в привлекательные тона. Так что и с этой стороны я был обречен.
Из вышесказанного ясно, что статус нищего меня не обременяет и не жалеть меня надо, но завидовать. Я вольный сын эфира.
Правда, воли бывает иногда слишком много…
Попрошайничество. По части попрошайничества опыт у меня гигантский: я подавал. Подавал, когда у меня было много (и такое имело место) и когда было мало. Случалось — заявлением этим я вовсе не желаю дезавуировать попрошайничество, но, убежден, случалось и такое — подавать тем, у кого было больше, чем у меня. Подавал и последнее. Разобраться в чувствах не берусь. То ли умиление от собственной доброты. То ли светлая (ах!) радость, что согрел душу несчастному напоминанием о том, в мире каких отзывчивых и милых существ ему повезло жить. То ли ужас бездны, исходящий от нашего брата люмпена.
В предательском для титского литератора возрасте…
Вообще-то титский литератор не выходит из отрочества, поэтому предательским называю тот возраст, у каждого свой, когда, после долгого битья, определяющего, согласно Марле, наше сознание, литератор у себя дома (эту операцию проводят только дома, при плотно закрытых дверях) швыряет шапку о пол и диким голосом кричит: «Аххх!!!» Назавтра, улыбающийся, он появляется в редакции (секретариате), пишет или подписывает что велят, а после этого сознательно впадает в неведение относительно всего, что делается вокруг, и никогда уже не предает идеалов, поскольку их у него больше нет. (Разумеется, о присутствующих не говорят…) Так вот, в том возрасте, уже готовый к раскладыванию коробов души перед редакциями-покупателями, уже в позе «чего изволите», я еще восклицал где-то в глубинах своих записных книжек: «Попрошайки — нужны! Нищие на папертях — нужны! Подаяние — лекарство для черствеющей души. Исцеляется дающий.»
По поводу самих папертей я, правда, не выступил, но к попрошайничеству себя приготовил. Можно сказать, сознательно принесся на алтарь врачевания черствеющих душ. Дабы они исцелялись, подавая. Руки не протягиваю, но моя обтрепанная личность ни в ком не может оставить сомнений, что для подаяния я вполне подходящий объект.
А вот и самое смешное: сам я продолжаю исцеляться. Да! Так пагубны в нас привычки.
Опять набираю номер Балалайки и, досказывая сюжет себе самому, думаю: ежели припрет, побью самого Кису и смогу — не без его помощи, правда, — попрошайничать на пяти языках.
Пришел, говорит мамаша. Ну, так подать его сюда, коли лыко вяжет. Она уверяет, что вяжет. Желает моего с ним общения. Наверное, догадывается об источнике успехов сыночка на ниве титской журналистики. Надо встретиться, говорю в ответ на его чересчур звонкое приветствие, есть идея. Какая, загорается он. Придешь — узнаешь. Завтра в девять у фонтана. И кладу трубку.