Тоска по Лондону - страница 8

Но и не это главное. Главное — свобода бытовая. Это вам не то, что свобода слова, это подлинное. Это когда выходишь из дома (из лачуги, берлоги, вылезаешь из дупла) просто так, ничто не назначено, ни работа, ни пресс-конференция, ни даже ланч, и несут тебя ноги куда глаза глядят, останавливаешься, и стоишь, и пялишь глаза на деревья, на окна, на купола соборов — пока не надоест. И никому ты не нужен и не обязан, нигде не ждан и не расписан. Вот что такое свобода.

Когда я пришел к ним в посольство в Вашингтоне проситься обратно, они без обиняков спросили: где гарантия, что вы станете писать то, что нужно народу? Вот она, сказал я и похлопал себя по животу. Ни раскаяния, ни преданности не разыгрывал, они-то себе цену знают. Да хоть бы я и вовсе ничего нового не написал, у вас же залежь неизданных моих опусов. Тогда они опережали эпоху, зато теперь придутся в самый зад.

И меня впустили обратно.

Оказалось, однако, переоценил я свои услуги. (Чуть не сказал заслуги.) Ничего не издали. И не переиздали. Обещали. И я тоже: войду в колею и накатаю роман. О современнике. О передовом человеке, живом и теплом. О гармоничном строителе котлована, непьющюм, не мне чета, о самоотверженном производственнике, верном муже (жене) и чадолюбивом отце (матери) — что нужнее, она ли, он ли, — сочетающем титскую всесторонную развитость с политической зрелостью космической эры. Мне бы лишь авансик, хоть небольшой. Аванс? Можно, пришлите несколько глав.

Так ходили вокруг столба, а потом заколдобило что-то, и я не получил очередной посылки из капиталистического ада. Вдруг перестали доходить посылки. Охлял я, на ракового больного стал похож. Звоню в издательство, в центральное, в столицу нашей родины, Белокаменную некогда: согласны ли говорить за счет издательства, своего у меня уже нет? Да, согласны. Братцы и сестрицы, смилуйтесь, пришлите аванс хоть под десять листов, отработаю честью. Помните, говорю, мою фразу из опуса, ныне ставшего классическим? (Классическим по уровню дурацких надежд…) Какую? Доверие порождает самоотверженность, отвечаю. Ей-ей, я все тот же (болван). Ну пожалуйста. Авансик. Обождите, говорят, не отходите от телефона, мы посоветуемся с руководством. Вишу на проводе за их счет пять минут, вишу десять, пятнадцать, уже и совесть меня подъедает, и под ложечкой сосет от чувства вины и обязанности. Унизительно это стояние в прихожей. Ничего еще не дали, а уже обязали, уже купили. Телефонистка время от времени врубается: «Разговариваете?» — О, еще как! — Что-то не слышу. — А вы должны?» Через полчаса сюрприз — сам Зинаид, так певуче! Сладкий наш, разненаглядный, надежда отечественной прозы, да мы навстречу семимильными сапогами — (да прямехенько сапожищами по доверию: деньги высылаем по получении заявки на предполагаемое произведение. Окей, бухнул я. За ночь и накатал. Утром отправил. Обычно это такая тягомотина, месяцами ждешь. А тут через неделю (только почте сработать! — уже сидел я в строгой изоляции в диспансере нервном.

Этапы большого пути.

Ну, что я там написал в заявке — это как-нибудь в другой раз. Написал и написал. Против себя не попрешь, характер на шестом десятке не переделаешь. Но как башку спасать? Мозги, то есть. Нафаршируют фармакологией и таким сделают, что родная жена не узнает. И строчки уже не напишешь, и мысли уже не сплетешь.

Повезло. Когда брали, я был подшафе. А когда я подшафе, то миролюбив. А если объект, приговоренный быть психом, угощает санитаров и обнимается с ними… Санитары — они тоже люди. Вот когда роботов подрядят на эту работенку, те вкатят укол за милую душу, обнимай ты их там, не обнимай. Так и получилось, что до первой встречи с другим объектом, приговоренным быть моим, извините, лечащим, за выражение, врачом, я в людском облике дошел. И мы подружились.

Док слушал, щуря глаз. Анамнез был что надо, на всю катушку. Ну, судите сами. Молодой инженер, кругозор, соображает в своей специальности, можно сказать, карьеру делает, вдруг — бац! — все бросает и начинает писать буквально, понимаете, прозой. Пишет, пишет — печатается! Из самотека! Публикации с портретами, рецензии (ругательные, но в центральной прессе!), антрепренеры, режиссеры: светило ты наше, взошло! И, едва взойдя, закатилось: светилу не по душе титризм. А тут как раз обстановочка: только-только в очередной раз поднялись иудеи, зашевелились славяне, кое-куда ввели танки в душу, кое-кому шланг в ректум. А он тут, понимаешь!.. Когда впору крепить и демонстрировать! Да ты окстись, паря! Литераторов тысячи, и им, простым труженикам пера, титризм во как подходит! А вас, умников… Не? Ну, освободи место.