Трагический художник России - страница 4

Ясно, что колымские рассказы документально достоверны, они повествуют и о лично пережитом и, чаще всего, о лично увиденном. С этой точки зрения представляется совершенно органичным высказывание Шаламова: «Новая проза отрицает этот принцип туризма. Писатель — не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад. Выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души...»

Полемизируя с известным заявлением Н. Хрущева, будто литератор обязан быть «подручным» коммунистической партии, автор «КР» говорит: «Писатель становится судьей времени, а не «подручным» чьим-то, и именно глубочайшее знание, победа в самых глубинах живой жизни дает право и силу писать». И буквально тут же он утверждает, что писатель не должен «претендовать на роль судьи. Напротив, писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех. Только здесь — успех и доверие. Это — и нравственное и художественное требование современной прозы».

Шаламов различает два понятия: «судья времени» и «судья героев». Первым писатель становится потому, что объективно изображает жизнь, но он не должен выносить ни обличительных, ни одобрительных суждений о своих персонажах, предоставляя оценивать их самому читателю... Это «самому» достаточно условно. Шаламов никому не навязывает своей точки зрения, он чужд ригоризма. Но, конечно, читая, например, рассказ «Последний бой майора Пугачева», мы не усомнимся в том, что автор находится целиком на стороне отважного человека, сумевшего вместе с друзьями бежать из лагеря и сражавшегося вместе с ними до последнего патрона. Впрочем, здесь ситуация весьма определенная по своим исходным параметрам. В таком же рассказе, как «Галина Павловна Зыбалова». автор стремится никак не выявить собственной позиции. Он не «судит» героиню, когда она изменяет мужу, и не хочет давать ей каких-либо советов, когда она допытывается, в чем смысл жизни. Шаламов действительно не ставит себя выше читателя и уважает, в определенных пределах, иные точки зрения, с которыми он, может быть, и не согласен. (Писатель должен помнить, что на свете — тысяча правд».

Отсюда и аптипатетичность Шаламова, считавшего, что о лагерях надо рассказывать «ровно, без декламации». Здесь проповеднический пафос просто лишний. Творческая воля автора как судьи своего времени проявляется прежде всего в самом отборе материала, который накладывает на писателя свои жесткие ограничения. Подобный материал, по Шаламову, исключает юмор и сатиру. Он трагедиен по самой своей природе, что нельзя никоим образом смягчать, затушевывать. Однако от сатирических красок автор не отказывается, что видно по таким рассказам, как «Доктор Ямпольский», или «Иван Богданов». Те же краски проступают в изображении лагерного начальства и стукачей.

В отличие от большинства литераторов и критиков шестидесятых годов Шаламов огромное значение придавал теме, разрабатываемой писателем. По мнению автора, высокий художественный результат достигается «прежде всего серьезностью жизненно важной темы. Такой темой может быть смерть, гибель, убийство, Голгофа...». То есть речь идет о больших, общечеловеческих темах, к которым относится и лагерная. В ней, полагал автор «КР», «разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно».

Единственно, к чему был непримирим Шаламов, так это к политическим спекуляциям на лагерной теме. Например, мифом было, по его мнению, представление о том, что и в лагерях советские люди истово трудились на благо родины, радовались своему труду. Шаламов художественно выражает свое несогласие — в рассказах «Плотники», «Одиночный замер», «Артист лопаты» и многих других. Здесь порой он выступает в нехарактерной для него роли публициста. Сам материал обязывает!

Шаламов с возмущением пишет о циничном в условиях лагеря лозунге: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». «Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть труд вообще». Сталинский ГУЛАГ знал только, или преимущественно, тяжелую, рабскую, унизительную работу, радоваться которой было невозможно. Но от литературы требовали одно: не следует сгущать краски в изображении советских лагерей. Не все там-де было плохо.