Трансформация огня - страница 4
толпе развлечься, —
подумал он,—
когда опять я буду,
не позабыть бы поменять трибуну».
Забудет.
Ночью он срывался снова:
и уходил в бега по мерзлой тундре,
и белые арктические совы
крылами грели, когда было туго.
Запутались в ногах пути-дороги,
в синь рек он окунал ладьи-пироги,
и на прицел варяжин брал его.
«О, блюдный сын» — он называл его.
Бурана космы по полю мели,
и люди черные его вели
к кресту пылающему: «Обогрейся,
сын Блю и Блюда —
неба и земли».
…Брел налегке, забот в суму не брал,
(«грехи где оставлял? в исповедальнях?»)
Но почему сутулишься, мой брат?
Легли морщины на анфас медальный.
Пора и мне в дела твои вмешаться:
рефлексовать толпу заставить хочется.
Толпа, скажите, каково —
лишаться?
Вы чувствуете драму
одиночества?
Распнув его, что, кроме облегченья
и ощущенья некой пустоты,
вы чуете в себе? Вы — облачение
его гусинокожей наготы.
Он забивался в гущу бытия,
в чащобы сумеречного былого,
чтобы согреться.
Может быть, и я
костры тепла в толпе раздую
снова.
Я вижу, он опять бредет,
сюда же.
Тропа его
в траншею превратилась,
по шею погрузясь, идет, судяше
грехи свои,
а нам даруя милость.
«Предтеча,— позову его,— предтиче,
первоучитель, время возродить
жизнь в скопищах!»
И он ответит тихо:
«Что жизнь? Всего лишь — повод побродить».
СТАРЫЙ АРТИСТ, ПРОЩАНИЕ С ТЕАТРОМ
— Мы были в бекешах.
Энтузиасты!
Рукасты, решительны, языкасты!
Божков искусства
спускали
по лесенке
стихов Маяковского —
считать башкой
ступеньки.
Лозунг и клич —
вместо песенки,
и никаких
классических школ.
Споров, диспутов было в избытке,
я стоял за театр агитки.
«Разрушим стены древних базилик!
Да будет свет:
народ в тени БЕЗЛИК,
перевернем слова
ЛИК перед БЕЗ,
даешь ЛИК-БЕЗ!»
Творили в предчувствии бурной отдачи,
о смысле слова Зрелище думали,
экономические задачи
в термине переплетали с культурными.
«В горле зреет слово жажда,
в сердце вызрела любовь,
поле, поле, поле каждое —
это зрелище хлебов».
— Созреть — это значит поспеть.
Успеть означает — успех.
Пока не наляжет снег,
и колос полный не сник,
цени свое время, зрей,
до первых морозов успей.
— Причем тут, простите, хлеб?!
Зреть, это — зрячим быть.
Незрелый товарищ — слеп,
упрется глазами в быт,
как в стену рогами бык.
Для него белый свет—
тьма,
для него вселенная —
хлев,
он сам для буржуя —
хлеб,
вот что такое
незрелость ума.
Не речь у него, а мык,
бык не узрит неба.
Мы не рабы.
Рабы не мы,
ибо рабы —
немы.
— Мы говорим — колос!
— А я утверждаю — ГОЛОС.
…Плыл занавес из ветхих одеял,
софитов не было,
но правды глас
пылал,
сиял,
громил,
объединял!
Входили —
касты,
выходили —
класс.
Здесь грохотал за будущее бой,
здесь рушило и созидало слово,
дубы валились, брызгая щепой,
(насчет дубов я говорю условно),
Но справедливость
попранная раньше,
добилась тут, не где-нибудь,
реванша.
Зал был мыслильней,
зрелищем умов.
Не может быть,
чтоб этот зал умолк.
Дай каждому, о зал мой, не века,
но дай мгновенья тишины
и шквала,
дай —
ощутить в себе ученика,
очнуться мастером
после провала.
А мне
дай роль, которой не сыграл,
роль зрителя
на сцене в новой драме —
оголоси тысячеусто, зал,
меня
моими старыми словами —
Свобода,
братство,
совесть,
революция.
Мы — не рабы, рабы — не мы,
Ибо рабы — немы.
СТАДО НА ВОДОПОЙ
ИЛИ С ВОДОПОЯ
Кому надоели проблемы
не суйтесь в поэмы!— я говорил.
Врывается время в протяжный век,
взорванного мгновенья раскаты
станут рефреном, ритмом рассказа,—
я говорил.
Великие мира сего,
великие местности сей!
В пустынях лежат под ногами давидов
ослиные челюсти,
не раздавите.
Любовь не преступна,
и если возможно не-не-навидеть,
не-не-на-видьте!
Площади не хватало —
я вышел в поле,
чтоб отразить прозренье
в масштабе правды,
наполнить вопль вечным воздухом
праны,
светом восхода
или вечерней болью.
II
Не рассказать ни сжато и ни полно,
я помню — жарко,
солнце было к полудню,
в прозрачном шелке трепетали
горы,
тошнило от привычных аллегорий.
И вдруг в лохматой лапе лопуха,
пронзив меня, сверкнул комок росы,
как вскрик —
степь окликала пастуха
в такырах заблудившегося:
«Сын…»
Я это понял — сохранить до полдня
ту каплю, что добрей разлива Нила!..
Степь, может, пулю ту перехватила,
расплавила в себе,
остановила.
Я это понял у стены последней
морозной памятью,
всей дрожью жил,
всей правдой лет и зим,