Трава-мурава - страница 13
— А в сельсовете кто-нибудь есть?
— В сельсовете?.. В сельсовете есть, как же.
Аня шагнула было на крыльцо, но старик с метлой поспешно загородил ей дорогу.
— Там полы моют, нельзя. — И добавил важно: — Комиссия к нам приехала. — И опять зашаркал метлой по выбитой, утоптанной, редкой и сухой травке.
Аня перешла на другую сторону и пошла мимо палисадников по улице. В палисадниках росла малина или смородина, а у некоторых домиков Аня заметила и грядки с табаком, — эти длинные жилистые листья она знала и в Саранске, потому что в эти военные годы многие выращивали табак на продажу. И еще Ане бросилось в глаза: какой домик похуже, поменьше, с подслеповатыми оконцами, то у такого домика и палисадник впереди, а сбоку за редкими пряслами — тощий огородик — три-четыре грядки с луком, с зелено-красными листьями свеклы; а какой дом повыше, покрепче, так у того высокий забор, глухие ворота, и ничего не видать во дворе. И вид этих здоровых, крепких домов говорил ей, что здесь живут здоровые люди, они не нуждаются в помощи фельдшера и совершенно равнодушны к тому, есть в Урани она, Аня Преснякова, или нет ее. Может быть, потому Аня вдруг прониклась какой-то непонятной нежностью к этим убогим, словно бы осиротевшим, домишкам под серыми соломенными крышами. И с таким же чувством смотрела она и на людей, которые попадались ей навстречу — старухи, старики, ребятишки…
Аня уже хотела повернуть обратно, как вдруг увидела на завалинке под окошками странную девочку лет восьми — серое лицо, большие грустные глаза, большой живот и тонкие голые ножки. Она явно была больна. Девочка равнодушно смотрела на Аню, и Аня вздрогнула под этим немигающим взглядом, постояла, оглянулась зачем-то, но никого поблизости не было.
— Чего у тебя болит? — тихо спросила она, подойдя ближе.
— Хлеба хочу, — прошептала девочка и шевельнула ручками, словно хотела протянуть их.
Конечно, Аня слышала о том, что когда люди долго недоедают, у них делается кожа серой, а живот непомерно большим, и давно, в начале войны, ей пришлось видеть на вокзале в Саранске ребят, которых привезли из Ленинграда. Но тот голод, все те военные несчастья связывались в ее сознании с фронтом, с фашистами, а теперь-то этого ничего не было, не было ни фронтов, ни войны, фашисты разбиты, на земле мирная жизнь, люди радуются этой мирной жизни, и эта восьмилетняя девочка тоже скоро поправится. Аня уверена, что здесь, в селе, где на полях растет хлеб, где есть коровы, которые дают молоко, иначе и быть не может. Надо только немножко потерпеть.
— А мама твоя где? — спросила Аня, опускаясь перед девочкой на корточки.
— Нету мамки, — спокойно сказала девочка, глядя на Анино платье. — Умерла мамка.
— А папа? — спросила опять Аня.
— Папка на фронте погиб, — так же спокойно, равнодушно ответила она.
— А с кем ты живешь?
— С Федькой.
— Это твой дядя?
— Нет, мой братик.
— Сколько ему лет, Федьке?
— Пятнадцать, — тихо сказала девочка — она никак не могла отвести взгляда от Аниного платья.
— А где он сейчас?
— Они с Мишкой на станцию ездят, коноплю туда возят.
Аня вспомнила вчерашних мальчиков, с которыми ехала сюда, в Урань. Значит, один из них старший брат этой девочки.
— Может, он хлебца привезет, велел его ждать, вот я и жду, — сказала девочка и посмотрела вдоль улицы.
— А еще кто-нибудь есть у тебя?
— Бабка, — сказала девочка, — да она не ходит, на печке сидит. Может, умерла, — добавила вдруг она тихо.
— Как — умерла? — удивилась Аня. — Что ты такое говоришь?
— Это она сама так говорит, — сказала девочка и вдруг улыбнулась. — Помру, говорит, скоро.
Аня вздохнула с облегчением и тоже улыбнулась.
— Ну, это так просто говорят!..
— Говорят, — тихо согласилась девочка и опустила белую, давно не мытую и не чесанную головку.
Аня постояла молча, порылась в сумочке своей, но там ничего съестного не было, и она это сама знала, конечно, но, может быть, каким-то чудом мог там оказаться кусочек сахара или конфетка!.. Но ничего, кроме документов, носового платка, заколок для волос, лент и всякой подобной мелочи, в сумочке не было.
— Я к тебе еще зайду, — сказал Аня виновато.