Трава-мурава - страница 8
— Ангеле святый, посланный с небес, во еже храните мя и руководити во всей жизни моей, припадаю молю ти ся: сам настави и вразуми мя, начинаюша от сердечныя любве и усердия возглашати песенныя ти хвалы…
И, закончив молитву, прямая, высокая, неслышно подойдя к столу и скользнув по лицам быстрым взглядом, обронила:
— Лампадку зажги.
Алда засуетилась, полезла за широкой Грушиной спиной зажигать лампадку. Огонек в темном углу вспыхнул, качнулся, готовый угаснуть, но вот набрал силу, вытянулся, осветился темный лик иконы, и Алда, крестясь, полезла обратно.
Все эти странные слова, и лампадка, и наступившая затем какая-то трепетная тишина, и эти затаенные взгляды женщин, обращенные на прямую, властную Парасковью, до того поразили Аню значительной непонятностью происходящего, что, кажется, и дышать не смела, и тоже, как другие, не могла отвести взгляда от худого, воскового лица Парасковьи. А та, хорошо чувствуя минуту своего торжества и власти, не спеша достала из-за пазухи маленькую книжечку и, глянув вверх, на лампадку, заговорила ровным, сильным голосом:
— Всяк грех содеях в житии сем, и весь живот мой во мнозе протек суете, к концу приближихся; врази же мои устремляются на мя, алчуше пояти мя и низринути во глубину адову; тем же молю ти ся, благий мой хранителю, буди ми защититель, егда имам преходити лютая мытарства, и безбедно доведи мя до врат Небесного Царствия, идеже лицы Ангельстии радостне сретають восклицающих: Аллилуиа…
И женщины нестройным хором подхватили:
— Аллилуиа!..
И запоздавшая Груша встрепенулась и добавила баском:
— Аллилуиа…
И это у нее так получилось, будто она сказала: «Ну, хватит!»
Парасковья зыркнула на нее гневно и продолжала:
— Витийствующий язык не может изрещи, яже сотворил ми еси, святый хранителю мой…
Книжечка эта затрепанная, с липкими захватанными углами страничек, была Акафист, — Аня потом увидела название, когда чтение было закончено и Парасковья, положив книжечку на стол, опять выпрямилась во весь свой рост и стала молиться, истово крестясь и раскачиваясь, как маятник.
Груша и тут не выдержала:
— Вот и ладно, — сказала она, вздохнув с облегчением. — Умершим молитву, а живым — кровь Христа. Давай, Верка, блины, помянем бабку Иваниху, хороший она была человек, царство ей небесное. Так, что ли, бабы?
Все у Груши было как-то легко, просто, без того таинственного значения, которое напускала на обычные поминки черная и властная Парасковья. И, глядя на розовощекую Грушу, Аня едва удерживала улыбку. Кажется, и женщины тоже устали от чтения и теперь рады были Грушиным словам, но не смели даже взглядом выразить свою признательность под укоряющим и бдительным взором Парасковьи.
Потом же, когда блины были съедены, бабка Иваниха помянута хорошими словами и все разошлись, Вера с Аней остались одни. Вера, опять прочитавши письмо Бориса, сделалась весела и оживленна и, казалось, всю ночь могла допрашивать Аню, как она встретила Бориса на станции, да что он говорил, да как, да не заметила ли у него Аня какого-нибудь ранения или болезни. А когда уже легли, то в темноте еще долго рассказывала молчавшей и почти засыпающей Ане о том, как Борис после госпиталя приезжал на две недели — это было зимой, в конце февраля. И про Иваниху рассказывала, свою свекровь, какая это была добрая, ласковая старуха, как любила ее, Веру.
— Вай, вай! — воскликнула она вдруг в простосердечном испуге. — Придет Борис, а матери нет! И написать-то я об этом боюсь ему! Как расстроится! Нет, нет! Не буду писать, пускай!..
Аня и не заметила, как уснула.
Село Урань — знатное село, больше шестисот дворов в нем. В сельсовете, правда, в налоговых документах, есть точная цифра — 634. Все эти крестьянские дома с дворами, с амбарами, с баньками на задах, с омшаниками и ригами на усадьбах колхозников хоть и стоят без особого порядка, все-таки четыре улицы обозначаются в селе, и самая длинная из них — Советская, а по прежнему — Троицкая, потому что на этой улице стоит церковь. Правда, церковь давно не работает, однако исправно служит людям и посейчас. Часто можно услышать на улице такой разговор: