Третий элемент. Русский роман: его состояние в течение последних двух десятилетий, что он такое - страница 2

Современные литературные герои совершают поступки, продиктованные железной логикой, в отличие от героя русского романа, поступки которого часто нелогичны и непоследовательны. Там, где требуется сделать мгновенный выбор, где по всей логике надо убивать или спасаться бегством, герой, обремененный душой, останавливается, чтобы принять решение совершенно иного порядка, иррациональное, ничем не обоснованное решение: простить того, кого следовало убить. «Процент души» в повествовании подскакивает до предела, умаляя долю телесную и замедляя аллюр фактов. Мир человека, ощущающего свою душу, противоречив, полон конфликтов и столкновений в самом себе. Конфликт — в поиске пути к прощению через преодоление желания наказать. Русский роман озабочен иррациональным вопросом прощения. Никто не имеет права никого обижать, но люди делают это часто и не колеблясь. Легко находятся исполнители на плохое дело, но трудно найти исполнителей на дело хорошее. Прощение — всегда смирение. Перед собой, перед другими. Прощать можно не только человека, но и Бога. Правовое равенство в великодушии. Прощать человек имеет право всегда. Вот неисчерпаемый источник русского романа, для которого факты, событийность, телесность вторичны, первичны же комментарии к фактам. Русский роман — развернутый комментарий к нелогичным поступкам.

Если теперь подойти с этой меркой к классической литературе, определить, насколько мировая литература сравнима с классической русской литературой, то Шекспир — холодная логика и мудрость, питающая эту логику. У его героев нет акцентированной души, там царят поступки. Шекспир — политика. Но политика и поэзия антиподы. Русский роман мало озабочен политикой, она лишь фон для развертывания расписного плата души. Поэтическое в русской душе — это «Обломов» Гончарова или романы Достоевского. Могучая жизнь духа с почти полным безразличием к жизни тела. Невыносимые муки непонимания самого себя или своего ближнего. Протяженность, бесконечность, сложность жизни души.

Толстой — гармония, равновесие, совершенный баланс интересов тела и души, которые раскрываются в комфортном темпе сменяющихся фактов. Пушкин — то же, что и Толстой. Но именно Пушкин, а не Толстой наше все, могучая душа, обобщающее начало. Душе присуще общее, характеру частное. Авторское лицо Пушкина — оголенная душа. У творчества Пушкина нет индивидуальности, он — русский язык и русская душа в их абсолютном значении. Духовность — это внутреннее сходство внешне разных характеров, их молчаливое согласие. Как много одинакового в людях, которые видят больше, чем только самих себя. В русском романе может иметь душу каждый герой, и отдельные герои и один-единственный герой, который, как князь Мышкин, беспомощен в глазах окружающих, так или иначе защищенных от ударов судьбы грубостью, жестокостью, упрямством или притворством. Только идиот в этом мире остается убежденно беззащитен. Его отчаянная слабость нелогично оборачивается непробиваемой броней. Для героя русского романа одним из орудий борьбы является его беспомощность, проявляющаяся в иррациональном нежелании использовать те же методы, что используют противники. Его метод — готовность прощать. Духовность слабого телом, проявляющаяся в желании прощать, сильнее бездуховности сильного телом.

К телу допустить людей гораздо проще, чем к душе. Рассказы о жизни тела очень однообразны, вариации быстро исчерпываются. Большие художники, единожды высказавшись о жизни тела, понимают природную ограниченность темы и переходят к жизни души, где нет пределов совершенствованию и многообразию. Набоков — мастер повествований о жизни тела. У всех персонажей только тела, которые ощущают удобства, неудобства, удовольствия, стремятся к новым удовольствиям. Огромный художник, живописец слова, изощренное мастерство которого растрачено исключительно на описание жизни обездушенных тел.

Слышать свою душу — способность далеко не каждого человека и, соответственно, не каждого героя романа. Это талант — умение понять и простить, умение раскаяться в содеянном зле, умение смириться с несправедливостью в отношении себя, но не в отношении другого. В этих упражнениях человек сравнивается с Богом, который является непременным героем русского романа. Со слов Виктора Василенко, отбывавшего заключение в ГУЛАГе вместе с историком искусства Николаем Пуниным, последний спрашивал: «Чем отличается Сикстинская Мадонна от Владимирской Богоматери?» — и сам отвечал: «Сикстинская Мадонна видит тебя таким, какой ты есть. А Владимирская Богоматерь видит только твою душу». Отсюда простой вывод: если души нет, Владимирская Богоматерь тебя не видит, как бы ты ни заботился о внешней обрядовости.