Трэвелмания. Сборник рассказов - страница 6

Лёня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался:

– Да разве я сказал, я? Ну, я?

– В деревне, небось: «Мишка, возьми с собой в ночное! Мишка, научи, как раков ловить! Мишка, дудочку вырежи! Мишка, покажи да подсоби». А здесь, вишь, барин стал?

– Да разве я сказал? Я? Ну, я? – кричал Лёня, краснея от досады и невольного чувства стыда.

Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашёл его поведение слишком развязным и неуместным.

Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Лёня убедил его в своей невинности, а просто потому, что всё-таки с Лёней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя «камардином» и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.

– Господа-то дома?

– Никого нет. В театре.

Мишка с облегчением вздыхал.

И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причём Лёня всегда был позорно побеждаем. Устраивались ещё другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Лёня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в «воображаемые» игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец, или разбойник, или отважный мореплаватель.

– Мишка! Понимаешь: это лес, – толковал Лёня, – видишь, деревья… Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.

Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться:

– Вот так лес!

И когда Лёня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.

– Что же ты не можешь себе представить, что это лес? – негодовал Лёня.

– Горница-то? – спрашивал Миша. – Ведь горница. Аль леса не видал?

Но в один вечер Миша отказался играть.

Лёня долго звал его и наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.

– Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? – спросил Лёня.

Миша не ответил и только поднял на него серьёзный, строгий взгляд.

– Ты должен идти, когда я зову, – вспылил Лёня и топнул ногой.

– Ишь ты! Барин! – презрительно сказал Миша и усмехнулся.

– Ты дерзить? – закричал Лёня, не помня себя от досады. – Ты смеешь?

– Чего кричать пришёл? Уходи! – спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось, и глаза стали злыми и враждебными.

– Нет, ты не смеешь! – продолжал кричать Лёня. – Я маме пожалуюсь… Мне нужно, а ты не идёшь.

– Играть с тобой, небось, звал, – сказал Миша, – а я камардин, я играть не хочу.

– Отчего не хочешь? Вот ещё дурак!..

– Ну, потише! – сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повёл плечом, что Лёня с недоумением замолчал и отступил.

А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.

– Зачем это ты? – с невольной робостью спросил Лёня. – Ты что это, Мишка? А?

– Вот тебе и камардин! – сказал Миша, сбрасывая с себя чужую одежду и доставая из узелка свою собственную. – Видел? He хочу больше у вас жить. Уеду домой.

Лёня от удивления только разинул рот и молчал, а когда Миша, уже совсем переодетый, вдруг весело засмеялся, одёргивая на себе синюю рубашку, он бросился к нему и взял его за плечи.

– Помиримся? – спросил он, заискивающе заглядывая ему в лицо.

– А мне что? – ответил Миша. – Я не серчаю.

– Нет, ты не уезжай, – умолял Лёня. – Ну что там? Не уедешь?

Миша нахмурился:

– Денег у меня нет. Не поедешь без денег. Да в валенках, небось, дойду. Ишь они, новые совсем. Добро!

– Да чего ты? Заблудишься! – ужаснулся Лёня. – Ты опять живи у нас. Живи! Ведь мы помирились.

– Домой хочу, – задумчиво сказал Миша и вздохнул.

– А сам говорил, у вас хлеба мало, – радостно вспомнил Лёня. – А у нас много. Ну? Вот тебе и нельзя домой!

Они посмотрели друг другу в глаза, и Лёня понял, что он прав, что Мишке некуда уехать и что всё останется по-старому. Он схватил его за руку и потащил играть.

С этого вечера Миша затосковал и стал упрямым и дерзким. Он стал отказываться делать то, что уже делал раньше, и когда Клавдия, показывая ему свою власть над ним, давала ему подзатыльник, он глядел на неё посветлевшими от злобы глазами и дрожал.