Тревожные ночи Самары - страница 15

Иван Степанович, который так и не поднялся из-за стола, рассказывал и, не поворачивая головы, следил за курсирующим по кабинету начальником. Но вот Вирн остановился возле него.

— Опять пришлось понюхать пороху, — Голос у Вирна резок и начисто лишен интонаций — слова и слова, без эмоциональных оттенков, будто забор.

— Запах-то, в общем, знакомый, — буркнул Белов.

— Да-да, конечно. Но лучше обходиться без стрельбы. Теперь в «Палас» ни вам, ни Ягунину ходу нет.

Белов усмехнулся, показав реденькие зубы, неловко сострил:

— Переживем, а то еще втянешься.

Вирн на шутку не отозвался. Он продолжал — так же бесстрастно и деловито, как вел совещание, как, впрочем, и говорил всегда и со всеми:

— Скорее всего «Палас» нам не понадобится. С бандой Стригуна разберемся с помощью угрозыска. Но то, что рассказал коммерсант, надо проверить тщательно и немедленно. Вы милицию запрашивали? Может, они?

Белов качнул головой:

— Нет, Альберт Генрихович, милиция к этим конфискациям и вовсе непричастная. Я уже проверял, как пришел утречком, сразу же.

— Так… — Вирн снова озабоченно зашагал по кабинету от двери к окну, от окна к двери. — Так. Все на вас, Иван Степанович, абсолютно все на вас…

Он наморщил плосковатое свое лицо, и уже не был сейчас похож на несгибаемого Вирна, каким его знали в губчека: на Белова вдруг глянули огорченные глаза митавского пастуха, распустившего стадо и сознающего, что беды теперь не миновать. Но только секунду они были такими.

— Если это правда, то карать мы будем… безжалостно, — сказал тихо Вирн, и впервые за утро голос его чуть заволновался. — Даже если эти обыски — обыкновенная уголовщина, политический резонанс их может быть огромен. Вы понимаете меня, Иван Степанович?

Белов вздохнул. Да уж чего непонятного… В Самаре НЭПу только-только начали доверять. Хотя, может, и брехня… Он поднялся из-за стола.

— Разрешите, пойду заниматься?..

— К концу дня доложите, — сухо сказал Вирн.

Каменный дом на углу Николаевской и Предтеченской улиц при свете дня не казался угрюмой громадиной, как ночью. Узкие его окна смотрели приветливо и чисто, будто не замечали выцветшего, но еще темнеющего пятна на мостовой — там, где вчера лежал убитый Венька Шлык. Двухстворчатая, нарядная в литых своих завитушках дверь хлопала нечасто: не такое уж и популярное это место — Самгубчека. И в коридорах здесь бывало немноголюдно, не как в угрозыске. Только на втором этаже деревянные диванчики, как правило, не пустовали. Здесь располагались граждане, либо вызванные, либо силой приведенные в следственный отдел. Сегодня ими были два парня мрачного вида, стриженные «под нулевку», с одинаково неподвижными взглядами, устремленными в пол. На диване у другой стены, наискосок от них, рыхлая женщина спекулянтского вида вполголоса переругивалась с востроносенькой вертлявенькой девицей. Ссорились они монотонно:

— Ты меня не впутывай, я таких видела…

— Стерва ты, стерва — нагрела его, а теперь крутишь…

— Ты не учи ученого…

— Харю бы тебе начистить, бесстыжая…

Когда открылась одна из дверей, они замолкли и любопытными взглядами прилипли к мрачному мужику с лохматой, словно нарочно взъерошенной бородой. Его вывели, двое чекистов, у одного из них из расстегнутой кобуры выглядывало колечко рукоятки «бульдога». Мужик шел руки за спину, взгляд его был серьезен и сосредоточен. Не приглушая шагов и не посмотрев на публику, он протопал бодро через коридор, будто вели его на веселое дельце, а не в домзак или куда похуже, где выдают билет в один конец. Оторвался от свеженького, воняющего краской номера «Коммуны» интеллигентный старичок с палкой; брезгливо посторонился, пропуская процессию, персюк в крагах, но под мохнатыми ресничками заметался ужас.

Снова простучали шаги по коридору. Теперь глаза сидящих на лавках проводили с потаенной неприязнью коротко стриженную женщину в гимнастерке, заправленной в юбку. Лицо у нее было усталое, скулы обтянула прозрачная, без намека на румянец кожа. Стриженая подошла к одной из дверей в конце коридора, постучала, потом еще раз, погромче.

Все-все, даже стриженые парни, смотрели на нее — воробьиная головка старичка ныряла из-за газеты, а нос молодой спекулянтши еще сильнее заострился и даже как будто выпрямился.