Три дня до освобождения - страница 5

  Чем бы ему помочь? Только покачать, пока придет Гульнара - молодая женщина с вечно заплаканными глазами и плоскими, пустыми грудями, толку от которых Фаруху мало. Когда были деньги, она покупала молоко у других сиделиц, сейчас давно на мели, бегала, выпрашивала в долг - хоть десятку афганей.

  Никто не дал. Она и так вся в долгах, на возвращение которых надежды нет. Гульнара сама виновата - рассорилась с мужем, когда тот приходил на свидание. Потом звонила ему пару раз по мобильному Абдуллы, да муж не отвечал. И денег перестал присылать.

  Фарух не умолкал. Пришла Гульнара. Села рядом, взяла его на руки, сунула пустой палец в рот. Он обрадовался, засосал, причмокивая, и, усталый, задремал.

  - В десять лет замуж отдали и как отрезали, - начала причитать женщина слезливым голосом. - Родителей с тех пор не видела. Мне семнадцать уже. Недавно родила ребенка, но муж не обрадовался. Он чаще с мальчиками время проводил, чем со мной. Отпустить домой не захотел. Когда в очередной раз избил до полусмерти, я сбежала. Десять лет получила. Молока нет, чем кормить сына буду? Позаботиться обо мне некому. О-ох... - Гульнара сморщилась, вроде собралась заплакать, но передумала и так и осталась сидеть с плаксивой миной. Раскачивалась, успокаивая сына. И себя заодно.

  Вытерла головным платком щеки, уголки рта и, нагнувшись к Фирузе, сказала потихоньку:

  - Мне продать Фаруха предлагают. Только я не соглашаюсь. Он единственный родной человек на всем свете. Когда освобожусь, мои родители уже умрут. К мужу не вернусь. Если продам сына, как буду смотреть ему в глаза, когда вырастет? Спросит: как ты могла меня бросить, отдать в чужие руки? Что отвечу?

  Печальная история, их столько, сколько женщин в Афганистане, каждой сострадать слез не хватит. Фируза молча кивнула, поднялась и вышла во двор.

  Там гомон - дети постарше играли в футбол сдувшимся резиновым мячом. Младшие забавлялись найденными вещицами: обрывком колючей проволоки, согнутой пополам алюминиевой ложкой или просто шлепали босыми ногами по лужам вокруг колонки.

  Фирузу окликнули. Мальчик лет семи, сын одной из заключенных, подал ей тряпичный сверток с бельем от Джареда. Она стирала для него каждую неделю - с удовольствием и тайной гордостью. Они с Джаредом разлучены, но все-таки нашли способ поддерживать связь. Сверток от него как тайная весточка "я тебя не забыл, я в тебе нуждаюсь". Сверток от нее обратно "я тебя не забыла, я тебя люблю".

  Постирав и повесив белье сушиться, Фируза встала в тенечке отдохнуть. Полдень. Самая жара. Дети угомонились, сиделицы разморились, попрятались от солнца кто куда. Тишина и покой.

  Зудит занудливая муха перед носом. Охота ей крыльями так быстро махать? Тут пальцем пошевелить лень...

  После обеда пришел Абдулла - не по службе, а по доброте душевной, поспрашивать как дела. Его тут же окружили женщины: кому телефон нужен позвонить родственникам, кому доктора позвать, кому что-то спросить или посоветоваться, да просто подержаться за мужчину - женское-то общество надоедает. Фируза ни просьб, ни жалоб не имела, с места не сдвинулась.

  Кажется, она вздремнула стоя. Очнулась от визга и грохота, повернула голову - возле барака толпа, смотрят вниз, охают, показывают пальцами. Фируза подошла посмотреть. Возле норки под стеной - дохлая крыса с размозженной головой и доска. Одной из женщин удалось кусочком лепешки выманить ее и прихлопнуть. Наконец-то! Фируза частенько по ночам ощущала ее холодный хвост по голым ногам, вздрагивала, просыпалась. Двигаться боялась - вдруг змея, ее злить нельзя, надо лежать неподвижно, ждать, пока она сама уйдет.

  Теперь будет спать спокойно.

  Крысу прибили, а выбросить никто не решался. С невозмутимым видом Фируза подошла к трупику, взяла за хвост и понесла к стене, вытянув руку от себя подальше, будто опасалась, что крыса оживет и укусит. Размахнулась, бросила наружу. Пусть там с ней разбираются, здесь нечего территорию засорять.

  Раньше она их боялась - змей, мышей. И пауков - жирных, глазастых, на мохнатых ножках. Теперь нет. Очерствела, видно. Привыкла ко всему. Чего только ни видела на своем недолгом веку: смерть, кровь. Ничему не удивляется...