Три дня одной весны - страница 39

Но недаром сказано, что человек предполагает, а судьба располагает. У него были свои замыслы, у нее — свои. Бурное течение жизни стирало в порошок глыбы, и в кипящем ее водовороте, будто щепки, навсегда исчезали те, кто еще совсем недавно полагал, что богатство дает человеку великую мощь и способно уберечь его от любых невзгод.

Усмон Азиз не захотел тонуть — и в конце концов обрел приют в Пешаваре.

Теперь, оказавшись неподалеку от своего родного села, он томился тяжелым, прежде не знакомым чувством. В последнее время получалось так, будто он живет не по своей воле; будто чья-то рука, словно пешку на доске, берет и переставляет его с места на место. Или это в самом деле преследует его слепой рок, или же он что-то не понял, не смог понять в столь сильно переменившейся жизни. Поверив Ибрагимбеку, он перестал принадлежать себе. А тот, однажды обманув его, обманул снова: Усмон Азиз напрасно ждал три дня в Сияхбеде. Не было ни оружия, ни воинов, больше того — о самом Ибрагимбеке не было ни слуху ни духу. Где он сейчас? Что замышляет? И чем все это кончится?

«Да где бы он ни был, плевать мне на него! — подумал Усмон Азиз, нещадно коря себя за то, что поверил этому жестокому лакайцу. — Тысячу бед на его голову…» И вдруг спросил себя: а если бы сдержал свое слово Ибрагимбек и прислал оружие и подкрепление? Решился бы тогда он, Усмон Азиз, без колебаний совершить то, что сделал утром, — распустить джигитов по домам и только с этими вот двоими отправиться дальше? Решился бы, после короткого раздумья твердо ответил он, вспомнив, с каким презрением и гневом смотрели на  н и х  люди. Да, решился бы!

Он вскочил, словно ужаленный змеей, отбросил в сторону ветку и глянул на Курбана и Гуломхусайна.

— Едем!

Те мгновенно поднялись. Навострив уши, забеспокоились кони.

— Едем, — снова сказал Усмон Азиз, поправляя сползший с плеча патронташ.

Курбан споро вдел в пасть вороного удила отделанных серебряной чеканкой поводьев, крепко подтянул подпруги и, забросив красиво расшитый туркменский хурджин на седельную луку, почтительно подвел коня к Усмон Азизу. Когда тот легко сел в седло, Курбан помог Гуломхусайну собрать хурджины, закинул за спину винтовку, взял в руку плеть и вдел ногу в стремя.

Дождь прекратился. Солнце то светило вовсю, то пряталось за облаками, мало-помалу исчезавшими с небосвода. Трава и цветы, еще час назад покорно полегшие под ливнем, теперь поднимались, сияли, омытые водой, и радостно тянулись к благодатному теплу, которое изливало на них весеннее солнце. На иглах елей и листьях арчи, как слезы на ресницах, дрожали прозрачные дождевые капли. Все вокруг излучало сильный, яркий свет — свет весеннего ликования, новых надежд и торжествующей жизни. И как бы подтверждая права весны, теплой голубизной светились семь снежных вершин вздымающейся впереди могучей горы Хафтсар. Овевавший всадников ветер доносил аромат ипора[22]; укрывшись где-нибудь в ветвях арчи или возле какого-нибудь валуна, иногда заводила свою песню куропатка. «Какара-какар!» — сообщала она всему миру о приходе весны и о своих радостных ожиданиях.

Один за другим тянулись по тропе кони. Из-под их копыт с чавканьем разлеталась грязь; изредка было слышно, как скрежещет задевшая камень подкова.

Крепко сидевший в седле Усмон Азиз молчал, склонив голову. Он даже не предполагал, что ожидание может быть столь мучительным… Как после шести лет чужбины появится он в Нилу? Что скажут, увидев его, люди? А если в его селе организовали колхоз? Что тогда с Саидназаром? С Оростой, сестрой?

Подняв голову, он глубоко вздохнул. Нежная зелень травы словно промыла уставшие от бессонных ночей глаза. Освежающе остро пахла арча. Вдруг, встрепенувшись, сильно забилось сердце. Почудилось, что вместе с запахами цветов и трав ветер донес и запахи новорожденных ягнят, свежего молока и сливок. Усмон Азиз прикрыл глаза. Однако знакомый с детства запах не исчез, напротив, стал слышней и резче. Огонь словно опалил его душу. Усмон Азиз открыл глаза, и в тот же миг на его ресницы набежала слеза.

Расположенный на равнине, у подножия гряды холмов, небольшой выгон по названию Барвеш как бы воочию предстал перед ним, и он простонал, словно от боли.