Три дня одной весны - страница 5

— Тише! — испуганно прошептал Курбан, едва кивнув на палатку, зеленеющую среди арчовых деревьев. — Он услышит — язык твой через затылок выдерет.

— И пусть! Пусть выдерет! — Глаза у Джалола налились кровью. — На этом свете есть звери и посильнее верблюда. И он, и твой Ибрагимбек, и вся эта банда — они получат свое.

— Замолчи! — шепотом крикнул Курбан.

— А не замолчу — что тогда? Пойдешь доносить?

— Я в жизни не доносил. Как бы другие не услышали. Иди, отдохни немного.

— Мне отдыхать? — Джалол усмехнулся. — А чай кто заварит? Кто побеспокоится о дастархане?

— Я все сделаю, ты иди, успокойся…

— Оставь, дружище! Пусть каждый несет свою ношу. — Джалол притих, но ненадолго. Бросив взгляд в сторону ущелья, на одном из склонов которого темнело небольшое селение Сияхбед, он гневно проговорил: — Солнце взошло уже, а от него, проклятого, ни слуху ни духу.

— Ты о ком? — спросил Курбан и, разломив наконец сухую ветку, положил ее в костер.

— О Халимбае…

— Так ты меня о нем спрашивал?

— Да, об этом лисе облезшем спрашивал; об этой гиене-падальщице спрашивал; об этом шакале вонючем… Трясется даже над чашкой воды, ублюдок!

— Напрасно ты его ругаешь, Джалол, — укоризненно покачал головой Курбан. — Он вот уже три дня нас кормит.

— Из-за страха! А не боялся бы — острый камень дал бы тебе вместо хлеба. Это же по его лицу видно, по его глазкам бегающим. Да ты взгляни, как он одет! Хуже, чем истопник бани из Пешавара, хоть и богач.

— Ладно, — оборвал товарища Курбан. — Хватит.

Все вокруг уже было залито ярким светом высоко поднявшегося солнца. В ясном голубом небе проплывали легкие облака. Склоны ущелья, большие и малые холмы на выходе из него, долина Гардон — все, чего достигал взор, было покрыто ярким ковром молодой зелени. Пробегая по дну ущелья, шумела река. Полноводной и бурной была она в дни проливных весенних дождей месяца хамал[2]!

И только на востоке, будто объятые туманом, пепельно светились серые громады гор Бабатага.

Звучно фыркали и били копытами привязанные накоротке кони. Посреди костра с бульканьем кипела в кумганах вода.

«До каких же мест убегать будем?» — подумал Курбан и, глубоко вдыхая живительный горный воздух, медленно опустился на камень, подальше от огня.

На тропе, проложенной в кустарнике, появился осел с тяжелым хурджином на спине. Стар и худ был осел, стар был и хурджин с двумя туго набитыми сумами. Затем Курбан увидел тучного мужчину лет пятидесяти в латаном-перелатаном и совершенно выцветшем халате. С плоского и круглого лица смотрели водянистые, выпуклые — совсем, как у лягушки, — глаза.

— Пришел, муж проститутки, — себе под нос буркнул Джалол и, сняв с огня кумганы, насыпал в каждый по горсти чая.

У палатки Халимбай крикнул ослу: «Иш-ш!», и тот замер, покачавшись на побитых, сухих, словно палки, ногах.

— Пожалуйте! — насмешливо и громко произнес Джалол.

— Радостен будь, брат, — хладнокровно ответил Халимбай. — Где господин наш?

— Господин наш в своей особой палатке. Отдыхает. Или, может быть, горькую думу думает о тебе и тебе подобных, которые до того жадны, что, убивая собственную вошь, не прочь отведать ее крови.

— С утра пораньше наелся дурной травы, братец?

Примолкнув, Джалол пристально смотрел в холодные, выпуклые глаза Халимбая.

— Мой чекмень не возьмешь? — вдруг спросил он.

Халимбай на мгновение растерялся.

— Как?

— Как, как, — передразнил его Джалол. — На тебя глядеть без скорби невозможно. Совсем обнищал, бедняга!

Но Халимбай уже пришел в себя.

— Одежда тебе подобных джигитов благословенна, — приложив руку к сердцу, сказал он.

Осел, потеряв терпение, перебирал измученными ногами. Наверху бил копытами и ржал вороной Усмон Азиза и время от времени, будто вспомнив что-то, снова начинал кружить на привязи.

Джалол будто забесился.

— Вот тебе чекмень! — выпалил он, суя кукиш в лицо Халимбая. — Благословенна! Дать тебе волю, ты и с мертвого саван снимешь!

— Прекрати, Джалол! — прикрикнул Курбан.

— Да ты только посмотри, как он одет!

— Тебе какое дело до моей одежды, братец? — ласково спросил Халимбай, и Джалол сник.

— Ладно, — сказал он. — Снимай свой хурджин. А ты тоже, — мрачно взглянул он на Курбана, — оторви наконец от камня свою задницу. Ступай, скажи нашему господину, что дастархан готов. Мне его отнести или сами они окажут милость и к нам, босякам, пожалуют…