Три дня одной весны - страница 55

стр.

И беспокойней всех был гнедой Анвара, не находивший себе места и, казалось, беспрестанно искавший кого-то своими огромными печальными глазами.

Ржал осиротевший конь — жалобно ржал.

Затем пришел черед дождя. Сильным потоком низвергся он с небес вместе с градом, в одно мгновение посбивал цветы с яблоневых веток и листву с абрикосовых деревьев, переполнил арык на краю села, громко стучал по крышам и, позванивая, вытекал из желобов. Но вскоре первый напор его ослаб, и он стал стихать прямо на глазах.

Завернувшись в свой легкий, без подкладки халат и оперевшись на подушку, Усмон Азиз лежал на узком стеганом одеяле и неотрывно смотрел на косые струи дождя. Когда Курбан протянул ему пиалу с чаем, он сел, поджав под себя ноги. Накрытая скатерть была перед ним: сдобные и пресные лепешки, зелень, изюм, орехи, чашка с чаккой[29] и большое фарфоровое блюдо с кусками мяса и курдючного сала, обжаренного вместе с печенкой. Напротив Усмон Азиза сидела Ороста; его племянникам тоже нашлось место за дастарханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.

— Угощайтесь, — сказал он, — скоро бульон будет.

Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.

— Прошу! — сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.

Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.

Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.

— Ну и дождь, — как бы к слову промолвил Курбан.

— Божья воля, — задумчиво отозвалась Ороста.

С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза… Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.

Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.

— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь, — сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.

С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.

— Само сердце плачет, — еле слышно произнесла она.

— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.

Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него — возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей… Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!

— Уедете? — неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила: — Уедете… — И горько прибавила: — Насовсем.

Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:

— Что делать… Так, наверное, мне на роду предначертано.

В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:

— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.

Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:

— И вы берите…

И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений…