Три грустных тигра - страница 22

— Говорят, — ответил я, улыбаясь. Он не улыбнулся в ответ.

— Тебе что-то надо.

— Да, — сказал я, — меня надо сориентировать.

— Что? — в первый раз он о чем-то спросил. Я уже собрался ответить, как вдруг услышал, что вместо голоса у меня изо рта струится музыка: яростная, неудержимая, ритмичная. Это был рок-н-ролл, он доносился откуда-то изнутри дома, думаю, даже из-под моего стула. Он сразу же определил источник музыки: ему было известно больше моего, — вскочил, кинулся к двери, открыл ее правой рукой (я спросил себя, куда он подевал записку) и, размахивая пистолетом в левой, зычно заорал поверх музыки, которая врывалась в дверь, выжимая весь воздух к окну.

— Мага!

Музыка продолжалась в том же качающемся, варварском ритме.

— Мага!

Кажется, мне послышался человеческий голос среди стонов электрогитар, токующих саксофонов и завываний какого-то испаноязычного Элвиса.

— Магалена БЛЯ!

Музыка притихла и легла ненавязчивым фоном под милый невинный голосок.

— Что, папуля?

Как только она произнесла «папуля», я понял: он ей не отец.

— То, — сказал он.

— Что то? — сказала она.

— Музыка.

— А что музыка? Тебе не нравится?

— Да нет, лапочка, просто не так громко, плиз.

— Уже убавила, — отвечала она откуда-то из глубин дома.

— Хорошо, — сказал он и закрыл дверь.

Он сел и стал меня рассматривать. На этот раз мне почудилось в его взгляде нечто странное. Даже не странное, нечто резкое. Я попытался напомнить ему, на чем музыкальная пауза прервала мою автобиографию.

— Так я говорю, меня надо сориентировать.

— Как именно? — спросил он уже знакомым приглушенным, плоским голосом.

— Не знаю. Правда, я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Я больше не мог в деревне. Там никому не пробиться.

— Ну что ты будешь делать.

— Это я и хочу узнать. Я бы хотел, чтобы вы мне помогли. Я собирался учиться.

Он долго не думал.

— Где. Школы везде есть. Что ты хочешь изучать.

— Театр.

— Ты актер, что ли?

— Нет, я хочу писать для театра, для ТВ.

Я так и сказал: тэвэ. Я раскачивался на маятнике иллюзии, между придурковатостью и голодом.

— Да ты хоть знаешь, как там все запущено. Сплошные извращенцы. Это не про таких деревенщин, как ты.

— Вы не думайте, я много чего повидал. И уже писал раньше.

Мне бы следовало уточнить, что я много чего повидал на пути от деревни до Гаваны, ибо тут мой порыв и иссяк, и что написал я сборник сонетов и пару рассказов. Но я не стал: голод не дал мне этого сказать: до сих пор я неплохо держался, полдень, становящийся все жарче и жарче в закрытой комнате, как-то заслонял желание поесть. Я опять бросил взгляд на ангела и захотел есть сильнее. Если бы марципановая книжечка и впрямь была съедобной, если бы буквы в ней оказались печеньями! Я заглянул ангелу в глаза. Он как будто протягивал мне открытую книгу. Я присмотрелся, и мне показалось, что он улыбается. От голода становятся святыми?

— Ах вот к-к-как, — сказал он, и меня удивило, что он споткнулся на трех словах. Все это время он проговорил со мной, не заикаясь. Я заметил, что он перешел на «ты», не потому, что он говорил слово «ты», а потому, как изменился его тон.

— Ну да. Вы не видели записку? Она в стихах.

На самом деле он ничего не видел и не слышал.

— Ну, как тебе? — спросил он ни с того ни с сего.

— Что «как»? — почему-то я подумал, что это он про стихи.

Он в первый раз улыбнулся.

— Она.

— Кто?

— Магалена.

Он имел в виду ту девушку: ту, что устраивала рок-н-ролльные взрывы наверху, плескалась в бассейне во дворике и искала какого-то Габриэля, не иначе типа в униформе. Я чуть было не спросил, не дочь ли она ему, ради интереса, посмотреть, что скажет. Он не дал мне времени.

— Ничего, да.

Я не нашелся что ответить и просто сказал:

— Конечно.

— Нравится?

— Она? Мне?

Кто же еще, кому же еще? Но что-то надо было сказать. Нехорошо как-то получилось.

— Ну ясно — тебе. Мне-то она очень нравится, ясно.

— Мне, не знаю. Не разглядел, я ее почти и не видел.

— Она же тут с тобой разговаривала.

— Да нет, она пришла, открыла дверь, спросила про какого-то Габриэля и ушла, и дверь не закрыла, — тут я прибавил еще нечто, до боли нелепое, но уж лучше так, чем голодные колики: — С нее текло, — но он все принял всерьез: