Три месяца счастья - страница 2

Джулиус не расставался с письмом сына весь день, и когда в десять часов вечера Анна укладывала его в постель и уже собралась выйти из спальни, он достал письмо и с хмурым видом помахал им в воздухе.

— Конечно, в моем возрасте не стоило бы так реагировать, проворчал старик. — Нужно относиться к вещам проще, не принимать все так близко к сердцу. Да ты и сама знаешь и твердишь мне о моем артериальном давлении при всяком удобном и неудобном случае.

— Подобные разговоры и раздражение не идут вам на пользу, — мягко сказала она. — Может быть, он и не приедет. Разве в письме сказано, когда он собирается приехать?

— Эдвин не так многословен. Наверное, знает, тогда я позабочусь, чтобы дом был заперт и заколочен. Он написал лишь какую-то чепуху — якобы хочет обсудить со мной какие-то дела. Что можно обсуждать по прошествии стольких лет? Двенадцать лет, если точно. Что нам обсуждать?

Анна нахмурилась и ненадолго задумалась.

— Кто знает? Во всяком случае, не следует особенно беспокоиться. Даже если он приедет, я уверена, вы найдете его совершенно не таким, каким запомнили. В конце концов, люди меняются. Жизнь перемелет кого угодно.

— Прекрати философствовать. Ненавижу, когда люди начинают философствовать на пустом месте.

Она рассмеялась и ласково похлопала его по руке.

— Спите. Желаю вам проснуться в лучшем настроении.

Анна спустилась в гостиную и, уютно устроившись в уголке дивана с книгой в руках, закрыла глаза. Эти вечерние часы стали приятной привычкой. Подруги, с которыми она регулярно виделась по выходным, постоянно спрашивали, как она может после Лондона жить в заточении, в деревне. Они не понимали, какое спокойствие царит в Брайдвуд-хаусе, как хорошо гулять на чистом, свежем воздухе, когда вокруг нет машин.

Сидя с открытой книгой в руках, Анна не видела четких черных букв. Она видела лицо Энтони, дорогого, милого Тони, замужество с которым казалось неизбежным. Они знали друг друга с детства, и сколько она себя помнила, все вокруг полагали, что они созданы друг для друга. И они сами, не говоря друг другу об этом ни слова, тоже так считали.

В прошлом году, когда ей стукнуло двадцать два года, вдруг посмотрев однажды на своего друга с его добродушной улыбкой, неизменной любезностью и бескорыстием, Анна поняла, что не может выйти за него замуж. Какая-то частичка ее души жаждала той безмятежности и безопасности, которую он мог ей дать, но это была слишком малая частичка, и Анна сказала Тони о своем решении.

Лучше не вспоминать, как он расстроился. Это были нелегкие времена. Мать была очень опечалена. «Дорогая, — театрально говорила она каждый божий день, — вы так подходите друг другу». «Оба такие скучные», — слышалось Анне.

Мать умела обидеть. Дочь старалась не обращать внимания. Она росла, постоянно испытывая на себе все прелести неуемного, буйного характера матери, которая относилась к ней с чрезмерной заботой, доходившей иногда до страшно обременительной мелочной опеки. Но в глубине души она понимала, как мать любит ее, и знала, что никогда не станет ей врагом.

Анне не хотелось расстраивать мать, рассказывая ей о своих трудностях, сомнениях. Нужно было справиться самой. Очевидно, она не создана для любви, если не смогла заставить себя полюбить такого человека, как Тони, человека, который был так добр и заботлив. Скорее всего, причина кроется только в ней одной.

В Лондоне она проводила немало времени, навещая подруг. Большинство ее подруг работали в больших переполненных лондонских больницах, и она прекрасно знала, от чего уехала, хотя, говоря по правде, ее работа в больнице не была столь уж обременительной. Просто личные причины перевесили. Может быть, со временем она начнет скучать по больничной суете и вернется. Но сейчас Анна прекрасно ладила со своим подопечным, да и все остальное подходило как нельзя лучше.

Она захлопнула книгу и принялась бродить по гостиной. Взгляд скользил по стенам, отделанным старинными, в стиле восемнадцатого века, деревянными панелями, по длинным, до самого пола, шелковым занавескам цвета слоновой кости, по мраморному камину.