Три робких касания - страница 8
Город медленно опускался в осень, и, без того серый, он будто выцветал с каждым днём. Сколько там светлого года осталось? Полтора месяца и Самайн. Полтора. Я медленно брёл к вокзалу, мысленно отсчитывал повороты и арки. Опаздывать не хотелось. Хотелось не приходить. Жёсткий прямоугольник пригласительного в кармане, парадная мантия, трость. Я был готов. Я не готов. Господин Од учил меня, прежде всего, держать лицо. Мы это мы. Нас боятся, нас уважают. Мелочный Карильд уже не помнит, по чьей милости обрел своё положение. Крошечный городишка на отшибе западных предгорий, кто бы о нём знал, если б не мы. Карильд – сердце науки. Мы движем этот мир. Мы, а не девочки-секретарши, мы, а не торгаши, теряющие собственные кошельки. Мы.
«Четыре двадцать, – прогундосил билетёр. Я протянул мелочь. – Сюда бросайте, – он указал на лоток. Я промазал, одна монетка отскочила, провернулась раза три, упала мне под ноги. Я наклонился. Перед глазами поползли и зашуршали чёрные всполохи. – Билет сами оторвите. Вот висят. Не видите? Рвите. Один».
К перрону медленно подползал состав, укороченный. Экономят непонятно на чём: вместо двенадцати посылают пять. Люди толкались, задевая друг друга плечами. Всем нужно пролезть в одну дверь. Всем-всем. И каждый должен быть первым.
В вагоне играл флейтист, мечтательный толстячок в огромной жилетке из синего выцветшего сукна. Жилетка топорщилась добрым десятком разнокалиберных карманов и кармашков: в одном расписание поездов, в другом ноты, в том, что пониже, священное писание, а рядом недоеденная шоколадка. Флейта плакала тихо-тихо, робко-робко, каждого звука страшилась. Толстячок в перерывах улыбался широко во весь свой огромный розовый рот, протягивал шапку – дамский фетровый берет. Люди, отворачивались, смотрели сквозь. Он вышел через стацию. После флейтиста появилась тройка тощих цыган и один цыганёнок. Пацан бегал по проходу, хватал женщин за юбки, ныл, сунулся ко мне, получил тростью, ну как получил: я замахнулся, он отскочил. Цыгане вышли на конечной, потоптались, закурили, погрузились обратно. Мне наверно понравился тот флейтист…
В ежедневном шуме трудно заметить нечто похожее на настоящую музыку. Ей просто не хватает воздуха и пауз. Раньше я над этим не задумывался, да и слушать особо не спешил, просто шёл в своё далёкое, продуктивное никуда. Виррин говорит, я человек дела, мне нужно решать, а не мыслеблудничать. Он прав. Всегда. Только музыки, музыки этой пресловутой, он тоже не слышал. Впрочем, за эти двадцать три с лишним года мне встретился всего один человек, который мог её различить. Странно вспоминать незнакомца, давным-давно вышвырнувшего меня из памяти.
– Как вы меня узнали? – я нервно обернусь, задевая рукавом напольную вазу. Фарфор звякнет. Тихо-тихо, бледно-бледно.
– По трости, – не улыбнётся, не кивнёт и головы не повернёт в мою сторону, отрежет слово, как портниха дешёвую ткань – сукно жёлто-серое. Большего будто не стою.
– Это посох.
– А что же такой короткий? – изумится, губы искривив, а про себя подумает: «Вроде взрослый господин, а рядится как мальчишка на весеннем карнавале. Посох у него, видите ли, волшебник он! Ха!». Вот оно, её «ха», хоть пальцами трогай.
– Какой есть, – чую явное смущенье.
«Не красны ли вы как свёкла, господин? Жаль не вижу. Очень жаль».
К сожалению, даже теперь далёкая, как лунный ломоть, Аннушка оживала в моих фантазиях в образе очередной Килвинской подружки, наглой и безвкусной. Такими бывают леденцы, вываленные в глубокие прозрачные вазы где-нибудь в банке или детской лечебнице. Не то, чтобы я так часто бываю в детских лечебницах, но как припомню, во рту до сих пор мреет вкус лимонного сахарка.
И всё же она умела видеть, а я не могу. Анна Веда. Господин Од хвалил её, что странно вдвойне. Да чёрт с ней.
Я шёл пешком к особняку мастера Ёркина, с грустью припоминая моё благодушное обещание составить Виррину компанию. Совет мудрствующих господ собирался раз в три месяца. Сегодня внеплановое совещание. На повестке нечто важное. Судьбу мира решать будем! Из-под забора хлипкого, деревянного, крашенного ещё при царёвом дедушке, на меня рычал длинный собачий нос. Остальному псу в щель протиснуться не удавалось.