Тридцать три несчастья - страница 10

В этот страшный день театр был пуст. Но это только казалось.

В партере были заняты первые два ряда. Там сидели толстые тетки в коричневых платьях с начесами на головах и пузатые лысые дядьки в мятых серых костюмах. Это и была комиссия Министерства культуры. Мужчины вальяжно расселись в мягких красных креслах, они негромко смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Женщины засовывали под бархатные сиденья объемистые сумки и в предвкушении предстоящего удовольствия подмигивали сослуживцам. Этой почтенной публике надлежало вынести судьбоносное для театра решение — принять или загубить на корню новый спектакль. Приемка была для них делом обыденным, но на этот раз, вопреки традиции, не поступило никаких указаний свыше — ни принять, ни завалить. Никто в комиссии не решался взять на себя ответственность, и все делали вид, что просто пришли посмотреть постановку и отдохнуть. Но методист искоса поглядывал на первого зама, первый зам не спускал глаз с начотдела, а начотдела пялился на свою хорошенькую секретаршу, упросившую его взять ее с собой на скандальную постановку.

Тема вроде бы была правильной — победа советского народа над фашизмом, активное участие молодежи в патриотическом движении. К тому же в духе новых веяний, объявленных Горбачевым, спектакль надо было бы принять, но… Но уж как-то все оказалось неожиданным. Во-первых, в пьесе недвусмысленно звучала критика в адрес компартии, чего не было со времен хрущевской оттепели. Во-вторых, вместо положенных двух лет репетировали всего четыре месяца, и все знали, что истинным постановщиком был вчерашний выпускник, а не маститый режиссер. В-третьих, были заняты всего два народных артиста, а остальные роли, в том числе и главные, исполняла молодежь, недавние студенты. Ситуация была нестандартной, и от осознания собственной значимости членов комиссии распирало, они с важным видом изучали отпечатанные пока еще на машинке программки и обещали друг другу быть объективными.

На подобные мероприятия редко пускали посторонних, но в этот раз шеф сделал исключение, и на галерку пустили студентов ГИТИСа. Они дружной ватагой завалились на балкон, готовые поддержать своих товарищей, а главное, чтобы потом шумно отпраздновать столь неординарное событие. Особенно много было второкурсников, так как их руководителем являлся главный режиссер театра. Он был человеком суровым и к тому же обидчивым, и неявка приравнивалась бы к прогулу. На ближайшем допросе каждый был обязан подробно отчитаться обо всем увиденном и поделиться восторженными впечатлениями, с разумной долей критики, разумеется. Кирилл Воронов, высокий, худой, очень красивый парень, гроза студенток, не разделял всеобщего восторга по поводу предстоящего события. Он мрачно курил в мужском туалете и размышлял, как бы ему послезавтра сдать этот долбаный научный коммунизм. За весь семестр он посетил от силы пять лекций, ни разу не раскрытый учебник до сих пор служил подставкой для чайника в его комнатенке в студенческом общежитии, а незачет грозил лишением стипендии.

К тому же после вчерашней репетиции, закончившейся обильным возлиянием на черной лестнице института с однокурсником Борькой Мироновым, у него нещадно трещала голова, и он злился на весь мир.

Неожиданно дверь распахнулась, и, скользя на каблуках по кафельному полу, к нему подлетел Борька. Широко улыбнувшись щербатым ртом, он громко пропел: «Подымем бокалы, содвинем их разом, авось не впадем мы в тоску и маразм!»

Затем он извлек из-под полы пиджака две бутылки пива и, лихо исполнив фуэте, приземлился на банкетку рядом с Кириллом.

— Давай оттянемся, старик. А то глядеть на тебя тошно. Сидишь, как больной филин, и рожи кривишь.

Кирилл заливисто расхохотался. Уж если кто и кривил рожи, так это явно не он. Борька умудрялся за пятнадцать секунд сменить пятнадцать выражений лица, за что и считался лучшим комиком на курсе. В свои двадцать два года он имел уже небольшую лысину, но благодаря высокому росту и неистощимому юмору пользовался бешеным успехом у девчонок.

В два приема они опустошили бутылки и потянулись в зал.