Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - страница 25

В 1617 г., когда вопрос в основном был решен, московское правительство отбросило дипломатическую маску: дипломатические сношения с Империей, ведшей себя в его глазах попросту бесчестно, были надолго прерваны[38]. Несмотря на попытку императора Фердинанда II возобновить отношения с Москвой в 1632 г.[39], Москва в течение 37 лет, т. е. в течение всей Тридцатилетней войны, как бы не замечала существования Империи при одновременных очень оживленных сношениях с другими европейскими державами. Только когда основные итоги Тридцатилетней войны в Европе были уже подведены, в 1654 г., новый царь, Алексей Михайлович, спустя девять лет после смерти своего родителя, «рассудил возвестить» об этом событии и о своем восшествии на престол императору Фердинанду III[40].

В том же, 1617 г., как мы увидим, фактически началась Тридцатилетняя война. Это отнюдь не случайное совпадение дат. Мы уже знаем, с каким настороженным вниманием следили при дворе австрийских Габсбургов за событиями на востоке и как настойчиво рука Вены пыталась направлять по-своему ход этих событий. Правда, положение, сложившееся к 1617–1618 гг., далеко не отвечало идеалу, и, будь габсбургско-католический лагерь еще способен к вполне трезвому прогнозу, это положение, пожалуй, должно было предостеречь его против агрессии. Но во всяком случае в 1617–1618 гг. тут был достигнут максимум практически возможных успехов — а благоприятную обстановку в Германии и остальной Европе ведь легко было упустить. Столбовский мир и Деулинское перемирие, серьезно оттеснившие Московское государство на восток, знаменовали его тяжкое поражение и свидетельствовали об его глубоком истощении смутами и войнами. Габсбурги как будто могли наконец с облегчением повернуться спиной к востоку и лицом к западу. К тому же они снова были прикрыты от значительно ослабевшей «московской опасности» относительно сильным шведско-польским «барьером»: борьба между Швецией и Речью Посполитой выглядела притушенной благодаря неоднократной пролонгации перемирия, да если бы борьба и разгорелась — она была не опасна, скорее даже желательна, ибо отвлекала бы Швецию от вмешательства в западноевропейскую политику. Что же касается Москвы, то даже и выступи она, вопреки ожиданиям, в качестве мощной третьей силы, — такое выступление, по-видимому, только заставило бы Швецию и Речь Посполитую поскорее возобновить перемирие между собой, так как и та и другая прежде всего побоялись бы потерять свои важные территориальные приобретения, сделанные по Столбовскому миру и Деулинскому перемирию; иначе говоря, можно было надеяться, что в критическую минуту «барьер» автоматически еще плотнее закрылся бы перед Московским государством. Таким-то образом 1617–1618 гг. оказались тем наиболее благоприятным временем, когда руководители габсбургско-католического лагеря сочли возможным открыто приступить к осуществлению контрреформации в Германии, которая сама была лишь прелюдией к конечной задаче — покорению Европы.

Время это было наиболее благоприятным и в том отношении, что угрожаемые государства Западной Европы были увлечены иллюзией умиротворения и совсем не были готовы к отпору агрессору.

Опыт несостоявшейся войны 1610 г. показывает, как мало были склонны правящие круги национально-абсолютистских государств — Англии и, в особенности, Франции — к превентивным действиям против Габсбургов. Они охотно дали венскому двору усыпить себя видимостью миролюбия. Почему? У власти в абсолютистских государствах стояли отнюдь не самые прогрессивные элементы европейского общества. Между тем всякая война против Габсбургов и католической реакции неминуемо должна была активизировать и развязать самые прогрессивные элементы, т. е. революционные антифеодальные силы, которыми была насыщена Европа. И абсолютистские государства роковым образом оказались бы между двух огней. Более того, для борьбы с Габсбургами они должны были бы вступить на международной арене в тесный союз с воплощением всяческой крамолы — «мятежной» Голландской республикой. Голландско-испанская война, тянувшаяся с 1572 г., хотя и прерванная в 1609 г. временным перемирием, продолжала оставаться естественным зародышем и стержнем всякой будущей европейской войны, тем уже данным реальным началом, вокруг которого необходимо должны были бы группироваться силы антигабсбургской и габсбургской коалиций. Но именно это придавало антигабсбургской коалиции привкус, которого другие ее члены всячески хотели избежать. Ведь война голландцев с габсбургской Испанией за независимость была не чем иным, как буржуазной революцией. Абсолютистским государствам, таким образом, для победы над Габсбургами волей-неволей пришлось бы во внешней политике поддержать буржуазную революцию, подавление которой составляло главную задачу их внутренней политики. Понятно, что правящие круги и Франции, и Англии жаждали избежать войны и поспешили расстроить антигабсбургскую коалицию, как только забрезжила обманчивая возможность обойтись без военных действий против Габсбургов.