Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - страница 27

.

Не только в годы, предшествовавшие Тридцати летней войне, но еще и несколько лет после ее начала этот наивный план оставался, в сущности, путеводной звездой и английской, и французской дипломатии, несмотря на все частные колебания, неудачи и отклонения; план сблизиться с оплотом католической реакции — Испанией и одновременно с Протестантской унией в Германии, сблизить их между собой и тем самым удержать под шахом германского императора и Католическую лигу, — отнюдь не нанося им смертельных ударов и не вступая с ними в войну. Испанское правительство Филиппа III, руководимое герцогом Лермой, хотя ни на одну минуту не помышляло в действительности об измене австрийским Габсбургам, долгое время, вплоть до открытого вступления в Тридцатилетнюю войну, очень ловко принимало английские и французские ухаживания и даже как будто отвечало взаимностью. Его задача состояла в максимальном затягивании дружественных переговоров. Дипломаты абсолютистских государств были ослеплены кажущейся близостью успеха. На самом деле англо-французский план «умиротворения» Европы был утопией, не только пустой, но и вредной, так как он расстроил антигабсбургскую коалицию, а Габсбургам дал время подготовиться и безо всякого противодействия осуществить первые шаги своей агрессии. Характерно, что периоду этой прогабсбургской внешней политики во внутренней жизни и Англии, и Франции соответствовал период всевластия здесь наиболее реакционных элементов феодального класса. Абсолютизм Якова I Стюарта, сравнительно с предшествовавшим абсолютизмом Тюдоров, отмечен непрогрессивными, феодальными чертами; политику двора целиком определяет феодально-дворянская знать. Во Франции регентство Марии Медичи — это торжество принцев и вельмож, попытка ликвидировать абсолютизм в том виде, каким он сложился при Генрихе IV[43]. И там и тут в эти годы происходит неслыханное расхищение государственной казны придворной феодальной знатью, получавшей баснословные пенсии и подачки. И это опустошение казны наиболее наглядно иллюстрирует процесс «разоружения» национально-абсолютистских государств, ибо именно их казна была в ту эпоху наемных армий их военным потенциалом, их скрытым войском, их обороноспособностью, их способностью к активной внешней политике.

Вот в какой международной обстановке началась Тридцатилетняя война. В Восточной Европе «турецкая опасность» и «московская опасность» были наконец устранены и, по-видимому, надолго; от «московской опасности» Центральная Европа была к тому же прикрыта шведско-польским «барьером». Габсбурги получили возможность попытаться осуществить в Западной Европе заветную мечту — восстановить державу Карла У в расширенном и исправленном издании. И как раз те западные государства, которым это намерение угрожало более всего, были погружены в сладкие миротворческие сновидения. Это обстоятельство давало императору время для необходимого подготовительного акта — для устранения с его пути немецких протестантов, для контрреформации в Германии.

Итак, вглядываясь в перспективу событий, мы ясно видим в этой перспективе габсбургскую агрессию на Западе. Но можно ли утверждать, что странам Восточной Европы агрессия не грозила вовсе? Напротив. Если мысленно проникнуть в еще более отдаленную перспективу, если представить себе совершившейся победу Габсбургов на Западе, — мы увидим, что агрессия тогда с роковой необходимостью должна была бы обрушиться на народы и государства, прилегавшие к Балтийскому морю. Этот анализ стоит проделать тут же, чтобы сразу представить себе начало Тридцатилетней войны как угрозу, нависшую одновременно над значительной частью человечества и исходившую от Империи.

На другой день после воссоединения двух основных частей габсбургской универсальной державы возникла бы борьба за гегемонию между Германией и Испанией. Речь идет не о персональных династических вопросах, а об интересах правящих групп и целых господствующих классов, стоявших за спиной и испанского короля, и германского императора.

Само общественное мнение Европы затруднялось решить, кому следует приписать главную роль в габсбургском католическом движении. Испании эта роль естественно приписывалась по ее более тесной связи с папством, по ее открытой завоевательной политике, укоренившейся с Филиппа II, по ее кажущемуся могуществу; историки до сих пор традиционно называют столетие 1559–1659 «веком испанского преобладания в Европе»; даже империя Карла V многим казалась более испанской в своей основе, чем германской. Но, с другой стороны, современники в начале XVII в. не могли не видеть, что судьба габсбургско-католического универсализма целиком находится в руках Империи. Испанский король мог сколько угодно мечтать, но он решительно ничего не мог сделать до тех пор, пока император предпочитал выжидать. Не мадридский, а венский двор решал вопрос о том, быть или не быть европейской войне и когда ей быть. К тому же если испанский король в оправдание своей агрессивности имел право ссылаться только на религиозные аргументы, выставлять себя только как орудие папско-католического универсализма, то император мог прямо опираться на собственные права, на учение об универсальном характере императорской власти, еще очень привычное для сознания современников. Преобладание Испании над всей Европой всегда выглядело бы поэтому чем-то не вполне законным, тогда как в Вене считали себя вправе открыто провозглашать еще до войны: