Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец - страница 5
Очередь молчит, и женщина утихла.
— Ишь сколько вас тут понабежало, — сказал тот же старик, когда мы выстроились один за другим. — Из Москвы давно ли?
— Две недели, — ответил я.
— Болтают, немцы в последние дни на Москву крепко прут, — сказал старик.
Мы пожали плечами. И опять было тихо. Только позвякивали чайники у крана.
— Кипяток кончился! — вдруг крикнул дежурный из кубовой.
Никто не тронулся с места. Люди смиренно ждали. Они как будто слились с темнотой ночи, с тяжелыми вздохами паровозов и угольной гарью.
— Хоть бы сводку по радио послушать, — опять послышался старческий голос.
— Ничего хорошего не услышишь, — ответил какой-то мужчина, которого не было видно. — Говорят, немецкие танки уже в Лобне.
— В Лобне? — переспросил старик. — От нее до Москвы всего километров тридцать.
Опять стало тихо.
Занимался серый ноябрьский рассвет. Дома, железная дорога — все принимало какой-то другой вид, В свете тусклой лампочки здание вокзала казалось огромным, а теперь, когда были видны другие дома, вокзал стал маленьким.
Кубовая с вывеской «Кипяток» тоже уменьшилась в размере. И очередь была не просто черной змеей на перроне — появились лица людей. У старика была седая борода и красные, воспаленные глаза. Старик часто кашлял и стыдливо прикрывал рот рукой.
Рядом с ним стояла женщина, повязанная серым платком. Она смотрела вдаль, как слепая.
Перед женщиной тот мужчина, который говорил о Лобне. Он надвинул на лоб шапку-ушанку, и глаз его не было видно.
— Вовка, — шепнул я другу, — Гитлер может на лошади верхом ездить?
— Тебе это важно знать?
Я кивнул.
— Отец говорил, что Гитлер все может, потому что он раньше артистом был, — сказал Вовка.
— Артист? — удивился я. — Ну, если артист, значит, может. Сволочь!
…Опять побежал из крана кипяток. Очередь потихоньку двигалась, и у каждого на лице была радость. Мы с Вовкой тоже не могли сдержать улыбку, когда из широкого горла крана весело потекла в наши чайники драгоценная жидкость.
Кипяток заменяет нам суп и еще много разных блюд, которые теперь мы видим только во сне. Нальешь кружку, сядешь рядом со своим «сидором», достанешь из него сухарь. Лучше, конечно, сначала достать черный сухарь. Посыплешь его солью и грызешь не торопясь, кипятком запивая. Это вместо первого блюда.
Я сижу на верхних нарах, грызу сухарь и думаю, что каждый сухарь в моем мешке имеет свою историю. Один остался от какого-то обеда, другой — от завтрака, в то время, когда хлеб продавали еще без карточек. Я пошарил рукой в мешке и вынул горбушку французской булки. Я точно помню — этот кусок остался после завтрака. Вся семья была в сборе. На столе — сыр, масло, колбаса. И кусок этот остался. Точно помню. Мать положила его на противень — и в духовку.
Мать всегда сушила сухари. Наверное, потому, что она пережила голод в гражданскую войну. Сухари она складывала в мешочек. Если их накапливалось много, часть из них мать отдавала молочнице…
Ребята сидят и грызут сухари, а поезд мчится. О чем в такую минуту разговаривать? Я подмигнул Галке. Она далеко от меня, у другой стены вагона, вместе с девчонками, но мы с ней можем за версту друг друга увидеть.
Мне уже давно нравится Галка. Еще с прошлой зимы. Она знает это. Я писал ей стихи:
Однажды она вручила мне записку: «Передавай стихи незаметно, чтобы девчонки не видели. Г.»
Я прыгал от радости. Значит, ей стихи мои понравились. Я написал огромную оду, которая начиналась так:
Когда началась война, дядя Коля, управдом, назначил нас вместе дежурить на крыше — зажигалки тушить.
Мы сидим на крыше. Лучи прожекторов как стрелы пробивают ночное небо. Откуда-то издалека несется ровный тяжелый гул моторов немецких бомбардировщиков. Ухают зенитки на Пресненской заставе. Крыша содрогается от каждого залпа.
Я молил бога, чтобы фашист сбросил зажигалку на наш дом! Я бы показал Галке, на что способен. Но самолеты были далеко.
Я пододвинулся к Галке. Мой локоть прикоснулся к ее локтю. Теперь я думал об одном: чтобы Галка не оттолкнула мою руку. Я уже не слышал, как немецкий самолет летел над нами, как он сбросил бомбу.