Тропинин - страница 6

Вряд ли, однако, вся эта панорама Москвы могла открыться сразу крепостному юноше, лишь урывками, от случая к случаю выбиравшемуся за ворота господского дома. Так же недоступными были для него и коллекции произведений искусства, которых, по словам путешествовавшего тогда по России Кларка[7], была рассыпана по Москве тысяча. Однако кое-что все же могло попасть в поле зрения Тропинина. Ведь даже рядовые дворянские дома в то время не обходились без живописи, исполненной своими крепостными «мазунами». Среди их произведений попадались порой подлинные шедевры безвестных русских талантов или исполненные ими копии с творений великих итальянских, голландских, французских мастеров. Гравюры с этих произведений продавались в проломе Китайгородской стены, у Никольских ворот. Ну а полюбившиеся еще в Новгороде лубочные картинки буквально наводняли Москву — без них не обходилось ни одного торга.

Есть много свидетельств современников, рисующих Москву 90-х годов XVIII века в разных аспектах. Из них мы можем узнать о Москве отставных вельмож или о Москве университетской, однако нет источника, представляющего Москву крепостных. Чтобы хоть отчасти восполнить этот пробел, воспользуемся более поздними записками писателя Ф. Д. Бобкова, бывшего крепостным [8]. Он впервые приехал в Москву двенадцатилетним мальчиком.

«В людской, — вспоминает писатель, — кликали меня Федькой. Мне это было очень неприятно. В деревне ко мне приходили из многих деревень с просьбой почитать и написать письма, угощали меня, ухаживали за мной, звали Федором Дмитриевичем… Я чувствовал, как давило мне горло и подступали слезы к глазам… Я был на посылках и, между прочим, покупал ежедневно „Московские ведомости“ и „Полицейский листок“, в котором читал рассказы». Далее Бобков комментирует объявления о продаже крепостных, среди которых многие были ему знакомы. Он передает беседы с лакеями и горничными, побывавшими за границей, где нет крепостного права, нет дворовых. В банях, этих своеобразных народных клубах, он обсуждал со своими собратьями положение крепостных. «…Долго меня волновали думы о воле… Господа между собой тихо и осторожно, чтобы прислуга не слышала, говорят по этому поводу…» — замечает крепостной литератор.

Так же прислуживал за столом и грамотный Тропинин, так же видел и чувствовал он много больше, чем догадывались о том господа, так же образовывался, с одной стороны, на улице, в бане, в лавочке, а с другой — прислушиваясь невзначай к разговорам в гостиной.

Однако была и существенная разница. Пятьдесят лет, отделявшие казачка Василия Тропинина, жившего в 1790-х годах, от мальчика на посылках Федора Бобкова, записки которого относятся к 40–60-м годам следующего столетия, изменили и самое понимание и отношение к крепостному состоянию. Во времена Тропинина шанс откупиться или получить свободу из рук господина был настолько мал, что казался просто нереальным.

Единственной возможностью вырваться на волю был путь отца Тропинина — примерной долголетней службой, не щадя жизни, заслужить отпускное свидетельство на старости лет. А практический результат такой «милости» сводился на нет тем, что все близкие продолжали оставаться крепостными.

Сам факт существования крепостного права вряд ли мог тогда подвергаться прямому осуждению со стороны дворовых людей, в понятиях которых господа делились на злых, несправедливых и добрых. Вместе с тем внутри крепостного сословия имелись разные социальные группы, иногда антагонистические; Рамазанов рассказывает о неприязненном отношении дворовых, которые старались выместить на казачке ненависть к его отцу-управляющему. Таким образом, в среде крепостных образовывалось свое «привилегированное» сословие приближенных к барину, его доверенных. И судьба их считалась «счастливой». Так, Иван Аргунов, крепостной графа Шереметева, отправляя сыновей в Петербург в 1793 году, в своем напутствии говорил, что прожил жизнь счастливо[9].

Тропинин мог узнать об этой «счастливо» сложившейся судьбе крепостного живописца, удостоившегося писать портрет самой императрицы и получившего от нее одобрение; мог узнать, что бывший дворовый князя Репнина Федор Рокотов имел теперь собственный дом на Басманной улице и сам стал господином, на короткой ноге с другими господами. И его детская любовь к рисованию перерастала в настоятельное желание стать художником.