Тропинки, пути, встречи - страница 4

На нем чувствуется влияние Амедея [sic] Гофмана и (в меньшей мере) Андерсена, но эти влияния — возвышенного порядка и далеки от всякой имитации. Эта книга не из тех, которые перелистываешь бегло, чтобы, минуя рассуждения и описания, поскорее добраться до действия. Ее страницы, написанные языком изысканным, богатым и полноценным, смакуешь неторопливо, как густое, ароматное старое вино в граненом хрустале»[22].

В последние дни зимы 1914 г. он вновь оказывается в Петербурге. 28 февраля Кузмин записывает в дневнике: «Был Сашенька [А. И. Божерянов] и потом Мозалевский, принес альманах»[23]. Этим альманахом был первый сборник издательства «Альциона», снискавший двусмысленную славу и отбросивший ее отблески на всех своих вкладчиков: сразу по выходе книга была конфискована за шокирующий (даже по меркам привычного к изнеженности нравов 1914 года) рассказ Брюсова[24]. В результате рассказ был изъят и истреблен, а освободившееся место заполнили стихотворениями того же автора, после чего книга поступила в продажу. Мозалевский поместил там повесть «Исчезающая мечта»[25], на которую откликнулся громадной — на полтора газетных «подвала» — апологетической статьей влиятельнейший критик А. А. Измайлов: «Вся повесть — образец утонченного, рафинированного искусства, той “литературы литераторов”, о которой когда — то говорил Тургенев. Мозалевский, уже заявивший себя книгой “Фантастических рассказов”, по — видимому, всего ближе примыкает к категории беллетристов — стилизаторов, в роде Кузмина, Ауслендера, Садовского, [Ю. Д.] Беляева, возлюбивших больше настоящей жизни прошлое, век париков и фижм, клавесин и бабушкиных вальсов, гусаров пушкинской поры и уланов, кутящих в Красных кабачках. […] Печать изысканной литературности лежит на его повести, как лежала прежде на его “Фантастических рассказах”. Он много читал и хорошо запомнил, что прочитал»[26]. Вероятно, понравилась повесть и Кузмину, который в своем докладе о современной русской прозе, прочитанном в «Бродячей собаке» 13 апреля 1914 г., цитировал ее фрагменты[27]. Месяц спустя он сам сообщил об этом автору:

Многоуважаемый Виктор Иванович, спасибо за письмо. Я читал из «Альционы» и всем очень понравилось. Я очень рад, что с Вас сняли всякие «статьи закона»[28]. Я уже давно живу в Павловске (Садовая 35, тел. 174), но писать можно и на город. На днях вышлю Вам книжку.

Хотел бы попросить Вас об одной услуге. Напишите мне, вернулся ли из Нижнего Александр Мелетьевич, в Москве ли он и что «Безумцы», потому что от него конечно никакого толку не добьешься.

Пока — всего хорошего.

Ваш М. Кузмин 23 мая 1914[29]

Несколько месяцев спустя Мозалевский был призван в действующую армию, где провел с небольшими перерывами почти четыре года. Летом 1917 г., незадолго до мобилизации, он отправил письмо Брюсову — мгновенный снимок его умонастроения этих лет:

8 августа 1917 г.

Действ[ующая] Армия. Румыния.

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Вас удивит мое послание, мои слова, быть может, неуместно искренние и сказанные слишком не вовремя. Судьба предопределила, чтобы я через четыре года снова заговорил языком милого провинциала, просящего мнения [?] о своих пьесах. Кстати, я помню Вас летом 1913 года, Вы куда — то ехали, строго веселый, Вы рвали беспощадно какие — то письма, строки какого — то поэта «поцеловав твой мех соболий, коснусь коленами колен»[30] жалобно прозвучали в Вашей столовой, о, как не хотелось бы мне, чтобы это письмо постигла та же участь. Я отстал от жизни и одичал, меж тем не уставая писать, и, верю, мое творчество не стало банальнее, не поглупело, не офальшивилось. Я помнил Ваши строгие слова о стиле «Вивеи» и как будто чеканил стиль. Я написал много, писал упрямо, забывая о войне, о д[ействующей] армии. Но разве мы пишем для себя, мы, глупые поручики в наших глупых землянках, мы, кажется, тщеславны, и мое сердце сжимается от боли, что сейчас в литературе имя Виктор Мозалевский умерло почти не родившись, сверкнув детским неомысленным [sic] сиянием в померкнувшей «Альционе» (здесь я извиняюсь, что утруждаю внимание).