Тропы Алтая - страница 87

А вдруг это было чем-то гораздо большим, чем победа или поражение, чем горечь или радость, чем самое большое событие, которое когда-либо в ее жизни происходило? Что же это все-таки было?

Не знала, что делать. А сделать что-то должна была! Обязательно!

Бросилась за Андреем в комнату. Он лежал в углу, на своем дождевике, лицом к стене. Она нагнулась к нему, потом опустилась на колени и совсем легко приподняла его. Поцеловала в губы.

Уже в дверях услышала:

— Дурная!

Дурная — это плохая, скверная; дурная — это глупая; дурная — это взбалмошная, непутевая; дурная — в этом послышалось ей ласковое недоумение, что-то радостно-испуганное.

Хозяйке она сказала, что будет спать сегодня на чердаке. «На воле» — так она сказала хозяйке ее же словами.

— Да нешто повздорила с мужиком-то! — Женщина охнула, а потом сказала вдруг: — Ты, девка, видать, дурная!

Как только вышли из лагеря, Реутский стал объяснять Лопареву, какова цель маршрута и какой в общем-то хороший человек, какой эрудит Вершинин-старший. Лопарев должен благодарить судьбу, что у него такой руководитель, а Реутский мог бы посодействовать тому, чтобы у Михаила Михайловича возникли с Вершининым нормальные отношения, какие должны быть между профессором и аспирантом незадолго до защиты диссертации.

Реутский был уверен, что таких отношений никогда и ни при каких обстоятельствах не будет, но в то же время он искренне считал свое третейское вмешательство делом благородным и справедливым. Никому от такого вмешательства не хуже, зато в глазах всех троих он совершал бы благородное дело. В том числе — и в своих глазах.

Лопарев не без внимания выслушал Реутского, потом убил у себя на носу комара, взял его за ножки и сказал: — Вот стервец! Грызется, ровно волк! А махонький!

И пошел вперед.

Предстояло перевалить через отрог, по одной стороне которого шли Рита с Андреем, а по другой — Рязанцев с Онежкой, пересечь неширокую долину и снова подняться к самым ледникам следующего, уже довольно высокого хребта.

Вершинин-старший называл этот маршрут «поперечным геоботаническнм ходом». Ход был самый короткий, но и самый сложный: на пути крутые спуски и подъемы, главное же, здесь явственно сказывалась высотная зональность, и наносить на карту изменения растительности с высотой было делом трудным, оно требовало времени и умения.

В полдень Реутский решил, что пора сделать привал, а Лопарев поглядел на него так, словно тот высказал какую-то совершенно глупую мысль:

— Да что мы, барышни, что ли, днем приваливаться?

Снял картуз и засунул его в чехол для топора, голову же повязал носовым платком. Он быстро вел абрис и еще успевал отдельно записывать все, что касалось лиственницы — ее возраста, густоты стояния, травяного и мохового покрова в лиственничном лесу.

К вечеру первого же дня Реутский оказался на побегушках у Лопарева, и Лопарев окончательно перешел с ним на «ты»: «Подсчитай-ка, Лев, всходы на метровке!», «Разбей, Лев, делянку десять на десять и опиши подлесок!», «А ну-ка поищи хорошенько мышиные норы, Лев, много ли их здесь?!»

— Это все мне вовсе не обязательно делать! — рассердился Реутский. — Да!

— А кто же говорит, что обязательно? — согласился с ним Лопарев. — Никто этого не говорит. Только если я все буду делать один, так мы с тобой не раньше чем через двенадцать дней вернемся в лагерь. Никак не раньше!

Реутскому не везло. Должно быть, не напрасно ему с самого начала казалось, что в экспедиции далеко не все так, как должно быть, далеко не все устроено.

Ну что же, он вообще не много встречал на свете людей и дел, которые были бы устроены так, как надо, — вполне разумно и вполне порядочно. Причиной тому были все, все люди, а если все — значит, никто. Он же, Лев Реутский, даже меньше других.

У него давно уже выработалась способность предвидеть появление какого-то беспорядка там, где, казалось бы, все устроено как нельзя лучше.

Едва только он побывал в лаборатории Вершинина, увидел там Лопарева, как ему было совершенно ясно, что Вершинин и Лопарев обязательно поссорятся между собой. Удивительно, как они сами этого не понимали?