Трудная година - страница 12
Вера выскочила на улицу.
Куда бежать? Кого звать? Где искать помощи?
По тротуару шел, насвистывая, солдат-итальянец в сером френче с бесчисленными карманами, в обмотках и бриджах, с черным галстуком. Шел не спеша, задирая свою маленькую голову на тонкой шее, разглядывая дома и редких прохожих. Лицо показалось симпатичным — большеротый, чернобровый. Если бы это был немец, Вера, наверное, не остановила бы его. Она схватила солдата за локоть. Она начала по-русски, попробовала по-немецки, а итальянец стоял и улыбался своим большим ртом с ровными белыми зубами. Он ничего не понимал, однако ему было приятно слушать эту красивую женщиЬу, которая так горячо что-то говорит, и он пошел за нею. Но здесь, перед недвижимым телом старухи, он перестал улыбаться и коротко сказал на плохом французском языке:
— Это — еврейка. Ну, что ж... она немного поторопилась, и только.— И приложив пальцы правой руки к пилотке, вышел из коридора.
И стал насвистывать так, как насвистывал, раньше,
Медленно, почта машинально ступая, Вера опять вышла на улицу. Надо было что-то делать. Хоть бы знать, где живет этот Лазарь! И тут она вспомнила свою новую приятельницу и ее рассказ о профессоре Кунцевиче. Да, именно туда, к калитке в зеленом заборе! Она пыталась бежать, но ноги не слушались ее — заплетались, и пришлось перейти на шаг. Каким длинным показался ей этот путь!
VII
Одна из «неотъемлемых принадлежностей города» — доктор Иван Иванович Кунцевич, высокий, сухой старик с желто-седыми волосами, с румянцем здоровяка на нахмуренном лице. Из семидесяти двух лет своей жизни сорок пять Иван Иванович прожил в Крушинске и мог бы быть своеобразной живой летописью, если бы кому-нибудь пришло в голову заняться историей этого города. Сколько помнили крушинцы, ходил доктор в черной тройке старого покроя и в черной бархатной шапочке, держа жилистую правою руку согнутой в локте перед собой. И всем казалось, что с этой жилистой руки только-только снята резиновая перчатка.
Вера, конечно, видела его много раз, но — здоровой и молодой — ей никогда не приходилось сталкиваться с медиками, и она наивно полагала, что знакомиться с ними надо лишь тогда, когда заболеешь. В разговоре с Ниной она вспомнила это свое отношение к медикам, однако ни про флегмоны, ни про сепсисы, ни про какие-либо другие неприятные штуки, укорачивающие жизнь человеческую, они не говорили. Да и с виду Нина Политыко больше походила на актрису. В ее маленькой, стройной фигуре не было ничего такого, что выдавало бы принадлежность к этой мужественной профессии. Вот согнутая в локте рука профессора — другое дело. Это была не рука, а некая драгоценность, без которой нет и самого профессора. Все так и говорили: бережет руку.
Редко кто в городе знал, что Иван Иванович этими «драгоценными» руками, которыми он поднял на ноги не одну тысячу осужденных на смерть людей, каждый день утром, в одно и то же время, уже сорок пять лет трудится и в своем «хозяйстве» — то осматривает гряды небольшого огорода, то колет дрова, то подметает дорожку. Зато все знали, что столько же лет Иван» Иванович принципиально не выпил ни капли водки или какого-нибудь вина и объясняет это тем, что «терапевтам пить можно, а у меня руки будут дрожать». По словам больных, сознание того, что вверяешь свою жизнь в руки бесспорно трезвого человека, вселяет в их души и спокойствие, и уверенность. Крушинцы, где б они ни были, вспоминая свой родной город, всякий раз вспоминали и «нашего доктора».
После того как был построен театр, крушинцы так и говорили про свой город:
— А люди какие! Иван Иванович или Мома!.. А здания! Театр или комбинат!.. У нас, брат, люди и дома такие, что ни в каком другом городе не найдешь.
Вере как раз и попался на углу улицы Мома. Маленький, в рыжем пиджаке, с очками в железной оправе, с двумя черными книжками под мышкой. Должно быть, не меньше, чем профессор, жил в Крушинске и Мома, и сколько помнили, всегда стоял на углу улиц с проникновенно-философским взглядом из-под очков,— история его сумасшествия покрылась густым туманом давности. Обычно Мома молчал. Но стоило к нему подойти красивой женщине, как молчание нарушалось стереотипной фразой: