Трудно отпускает Антарктида - страница 19

— Дискуссия уже окончена. В какую же колонку внести ваш голос?

— А ни в какую. — Я решил доставить себе это маленькое удовольствие. — Считайте мой бюллетень недействительным.

— Вы всегда очень оригинальны, Груздев. — Семёнов захлопнул блокнот. — Итого: шесть против четырёх при одном воздержавшемся. Костя, свяжись с Молодёжной, срочно. Скориков, бланк.

Семёнов склонился над столом и начал набрасывать текст. Все сидели опустошённые, говорить ни о чём не хотелось. Пухов неожиданно всхлипнул и стал прокашливаться, стыдливо оглядываясь. Бармин встал и пошёл в спальню, его никто не остановил. Семёнов бросил карандаш и попросил внимания.

— Радиограмма пойдёт такая:

Никто не сказал ни слова. Из радиорубки доносилась морзянка.

— Скориков, в эфир! — приказал Семёнов. — А теперь, друзья, поговорим о том, как будем жить дальше…

Я оделся и через люк выбрался на свежий воздух. Морозец стоял с ветерком, на ледник опустились сумерки, и пойти куда глаза глядят я не осмелился: в темноте угодишь в трещину и будешь аукать до конца жизни. Вот где было гулять одно удовольствие, так это на Новолазаревской. Благодатнейший в Антарктиде уголок! Солнце, воздух, микроклимат — как на горном курорте. Хорошая станция Новолазаревская, лучшей нет на всём материке. Жаль, что туда нам уже не вернуться: наступает полярная ночь, а дорога адова, на ней и средь бела дня пройдёшь — сто раз маму вспоминать будешь…

Проваливаясь поверх унтов в снег, я добрёл до барьера, очистил от смёрзшегося снега деревянную макушку мертвяка — тумбы для швартовых, присел и стал смотреть в море.

Солнце уже почти спряталось за горизонтом, оставив вместо себя красно-жёлтый отблеск расплавленного металла, и море, свинцово-чёрное под моими ногами, полыхало вдали. Ослепительно белая, с голубыми изломами днём, темнела громада севшего на мель айсберга. Когда на него падал преломлённый луч солнца, возникала полная иллюзия электрического огня. Неделю назад Веня скатился по лестнице и ворвался в кают-компанию с радостным воплем: «Братцы, „Обь“! Николаич, где моя бутылка?»

Металл будто остывал, от солнца осталась узкая багряная полоса. Пройдёт ещё немного времени, на Антарктиду опустится тьма, и мы снова начнём считать дни; двадцать второго июня, в полярный праздник, шумно отметим равноденствие и понемногу начнём пробуждаться от зимней спячки. Так было всегда, на всех зимовках, но впервые эта мысль наполнила душу чёрной тоской.

Море штормило, с трудом различимые в темноте волны били внизу о ледяной барьер. Мне вдруг стало страшно. Я ненавижу тоску, против неё восстаёт всё моё существо. Я крепок и здоров, я люблю жизнь, а в тоске есть безнадёжность, неосознанное примирение со смертью; тоска — мрачный провал в сознании, из которого, кажется, нет выхода. Такого состояния я никогда не испытывал, лишь угадывал его у других — у безнадёжно больных, например, которые покорно ждали конца. Я тут же начал себя уверять, что на душе моей не тоска, а обыкновенная грусть. Это не самообман, я ведь проходил курс психотерапии, не раз применял её на практике и знаю, какие поразительные результаты она даёт.

Грусть — совсем другое дело, право на неё имеет каждый, если даже он такой хронический оптимист и сангвиник, каким считают меня друзья; грусть — это невозможность сегодня того, что станет возможным завтра, в ней есть надежда и мечта.

Я встал, сложил ладони рупором и во всю мощь лёгких заорал, обращаясь к последнему уходящему лучу:

— Э-э-эй! Передай привет Нине и Сашеньке! Э-э-эй!

Я тихо, расслабленно грустил, не сопротивляясь наплыву эмоций и воспоминаний, и чувствовал, что ещё немножко — и захочется сладко, по-девичьи плакать.

И хватит. Груздев как-то заметил, что в сентиментальности есть женское начало, нельзя позволять ей превращать мужчину в телёнка. Афоризм не безусловный, но с его помощью я убедил себя, что полчаса одиночества нужны мне не для того, чтобы разнюниться на свежем воздухе, а для того, чтобы привести в порядок свои мысли.