Тучи над городом встали - страница 11

Отец стал около нас и внимательно посмотрел на доску.

— А доктор Тарраш неплохо ставит партию. Совсем не плохо! Чувство позиции у него развито лучше, чем чувство юмора. Еще два хода, и ты, пацан, задымишься.

Хайдер готовил ферзевый прорыв в центре.

— Ну-ка, — азартно сказал отец, — дай-ка мне!

Я уступил ему место. Он сел, снял пиджак и так же, как и Хайдер, забыл обо всем на свете. Этим они оба отличались от меня: они забывали про все остальное, а я помнил. Поэтому они и выигрывали у меня. Но отец забывал про все остальное легко, с наслаждением, он играл, а Хайдер боролся. Этим они отличались друг от друга. И, может быть, поэтому отец и выиграл у Хайдера. Он выиграл у него и вторую партию. Хайдер предложил третью. Отец согласился. Хайдер вцепился глазами в фигуры, ссутулился, прищурил и без того узкие, раскосые глаза и объявил отцу войну. Отец развязал галстук, скрутил цигарку и принял бой. Отец постепенно теснил позицию Хайдера. Теперь Хайдер начал дымиться. Лицо у него стало злое, он даже начал покусывать губы. Оказывается, он не любил проигрывать. Никто не любит проигрывать, но есть такие, которые особенно не любят проигрывать, которые страдают от этого. Мне таких жаль. И я понял, что если и на этот раз Хайдер продуется, то на ближайший час его жизнь, а значит, и моя (поскольку он пришел ко мне) будет мрачной и суровой.

К счастью, это понял и отец. И вдруг совершенно неожиданно он допустил маленькую ошибку. Совсем маленькую ошибку. Он хватался за лоб, садился и вставал — словом, выдавал малый художественный театр. Отец делал это так искренне, что Хайдер воспринял спектакль всерьез. Он выиграл у отца пешку, потом вторую, а затем и партию. Я думал, он будет радоваться, но он встал с таким видом, будто иначе и быть не могло. Отец смотрел на него с любопытством.

— А в поддавки ты умеешь? — спросил отец.

— Нет, — сказал Хайдер. — Я поддаваться не люблю.

Отец улыбнулся. Кажется, Хайдер ему понравился. Он не любил вежливых, аккуратненьких... А такие ему нравились.

— Придется нам с тобой играть матч, — сказал он. — Из сорока восьми партий. На первенство мира и его окрестностей. Ты согласен?

Хайдер засмеялся. Вот на такие шутки он реагировал, а на Хосе Рауля Капабланка — никак.

У отца было хорошее настроение, и я представил себе, что мы проведем чудесный вечер втроем. Но отец тут же стал куда-то собираться.

— У тебя что, работа сегодня? — спросил я.

Он помялся.

— Да нет, — сказал он. Врать он все-таки не умел. — А вы сидите, — обратился он к Хайдеру. — Куда вам спешить? Сыграйте еще в шахматы.

— А в домино ты нам не позволишь? — сказал я.

Отец внимательно и как-то отчужденно посмотрел на меня. Так он смотрел иногда на других, но не на меня. На меня он редко так смотрел. Он кивнул нам и закрыл дверь. Я подошел к окну. Я знал, что через минуту я увижу его: он будет идти по двору, а потом по переулку, и до тех пор, пока не перейдет на другую сторону мостовой, я буду видеть его... И я действительно увидел, как он шел, не быстро, задумчиво, словно еще не зная, куда ему повернуть, в какую сторону. Но это, наверное, только казалось из окна третьего этажа, что он не знает, так только казалось, потому что сверху человек всегда выглядит иным.

Он хорошо знал, в какую сторону ему идти.

— Куда это он? — спросил Хайдер.

Я пожал плечами.

— А чего ты скуксился? Мало ли какие у него дела! Мой отец тоже вечерами уходил, и никто ему ни слова: ни мать, ни я. А мать так говорила: «Мало ли какие у них дела! Важно, что он любит ребенка».

— Ребенка-то он любит, — сказал я.

Теперь она приходит к нам почти каждый день. Иногда она говорит с отцом на всякие медицинские темы, а так все больше молчит. Сидит, курит. Мне нравится, когда молодые женщины курят. Когда старухи курят, так это все равно, что мужчины... Она сидит, курит, смотрит в окно, будто нет ни отца, ни меня. Спрашивается: зачем это делать у нас? Точно так же она может молчать и курить у себя дома. Она из Ленинграда. А родители жили где-то в районе Бреста, погибли в первые же дни войны. Когда отец что-нибудь говорит, она