Туманный день - страница 3
Прошка сел на извозчика и, согнувшись, стал думать: зачем это его путают и морочат, когда и так все вообще запутано и заморочено. Никогда, например, не догадаться, куда это бежит толстый офицер, гремя саблей, или что означает на вывеске слово: «Пеклие»; извозчики, вертлявые дамы, зеленые дураки с афишами на палках — все это плывет мимо глаз, и не успеешь ни понять ничего, ни разглядеть, словно весь туманный город обман, все собрались дурачить Прошку, туманить и без того некрепкую его голову… Совсем было не то в деревне, в снежной степи, где понятен каждый куст, и если бежит собака — значит — по известному делу…
«Может быть, там, в коридоре, показалось только… — подумал Прошка. — Надо бы еще недельку полежать в клинике». — Он поднял голову, желая увидеть хоть просвет во мгле, но вверху летел матовыми облаками все тот же душный, желтый туман.
В клинику Прошка попал после конкурсных экзаменов, перед которыми три месяца работал день и ночь, с пятнадцатью такими же, как сам он, птенцами из провинции.
По ночам, чтобы не заснуть, нюхали они все нашатырный спирт, вывихивали мозги над задачами Шмулевича, и только два часа на дню отдыхали, играя в чушки, или купались в Финском заливе.
Там, на берегу залива, Прошка увидел удивительную девушку. Она была в купальной коротенькой юбочке, красный ее чепчик походил на мухомор; притворив будку, она, смеясь и щурясь на солнце, повисшее над косогором, пошла, весело расплескивая воду, по мелкому дну. Прошка глядел на нее, глядел. Она опять ушла в будку. А он все сидел на песке, как закаменевший краб… С тех пор у него начались бессонницы. Он стал видеть наяву всякую чепуху, где всегда участвовала та девушка в красном чепчике и купальной юбочке.
На другой день после последнего сданного экзамена Прошка пытался выйти на улицу в одних кальсонах и с будильником в руках. Он кричал, что его ждет женщина (будильник же взял по привычке, чтобы не проспать), товарищи связали его, отвезли в лечебницу, где он пролежал два с половиной месяца.
К лечебнице этой Прошка теперь и подъехал.
Навстречу ему в общую залу, где стоял биллиард, выбежал кретин, ростом с младенца, но уже старый, обхватил Прошкину ногу и замычал, стараясь выговорить что-то опухшим своим ртом, но язык, выпадая, не слушался, и уродец заплакал. Прошка обнял его и обратился к стоявшему около биллиарда высокому старику в соломенной шляпе и с парусиновым зонтом:
— Не придется нам, видно, больше играть с вами — уезжаю на волю.
— Ну, и черт с вами, — ответил старик и, сунув зонтик под мышку, стал быстро писать несуществующим пером по несуществующей бумаге, бормоча: — Я приказ пошлю кому нужно, вернуть вас живого или мертвого.
С тоскою глядел Прошка на старика:
«Ведь они, они безумные, а не я».
В задумчивости он уложил чемодан, мозг его сверлила одна неотступная мысль… Он зашел к доктору, выписался, простился с кретином, со стариком в соломенной шляпе. И уже садясь на извозчика, вдруг подскочил, поняв наконец, что его сверлило:
«Конечно же, ведь это куклы были, господи боже, как я рад…»
Но радоваться Прошке было нечему, потому что дальнейшее еще хуже разбередило его еще не окрепшее сознание.
Вбежав в Фалалееву квартиру, он бросил в прихожей чемодан и схватил Фалалея за пуговицу:
— Напугали вы меня, Фалалей Петрович… Ну и шутник же вы, ну и мастер! Ведь это были куклы! Покажите же мне их хорошенько.
Фалалей усмехнулся, побренчал цепочкой, на которой носил двое часов с двух сторон, и спросил:
— А вы что-нибудь видели в комнате?
— Конечно.
И Прошка рассказал все, как было.
— Не знаю, может быть, вы и не врете… — сказал Фалалей. — Только я ставлю одно условие: никуда, кроме своей комнаты, не заходить. — Он прислушался и поднял к носу палец: — Идемте, я сейчас штуку покажу.
На цыпочках он прошел в коридор, держа за руку Прошку, взобрался вместе с ним на сундук так, что глаза обоих пришлись в уровень узкого и длинного окна, выходящего в швейную мастерскую, и велел смотреть.
Прошка увидел безголовые манекены на одной ноге, и, вглядываясь, внезапно вздрогнул, жарко покраснев.
Между манекенами на полу, пестром от лоскутов, стояла, опираясь ладонями о бока, та самая купальщица, но на голове у нее, вместо красного чепца, лежали две золотые косы, под тяжестью которых сгибалась тонкая шея… До пояса она была обнажена, и рубашка ее, белая и мягкая, падала поверх юбки…