Туманы сами не рассеиваются - страница 17

Ульф опустил голову и прикусил до боли нижнюю губу. Аргументы Альбрехта были достаточно убедительны, но в эту минуту он был не в состоянии встать и честно признать это.

— Ну, теперь ты понял, чего мы от тебя хотим? — спросил Гартман.

Рэке кивнул. Раудорн встал:

— Я предлагаю объявить товарищу Рэке на первый раз замечание.

Некоторые согласно закивали, другие о чем-то перешептывались.

— Товарищ Рэке, ты хочешь еще что-нибудь сказать? — спросил Гартман.

— Нет.

— Все слышали предложение? Есть другие предложения? — Гартман подождал секунду. — Ну что ж, давайте голосовать… Единогласно.

Собрание закончилось. Ульф ушел первым. Альбрехт вышел за ним, догнал его в коридоре и сказал:

— Пойдемте вместе. Нужно кое о чем поговорить.

В комнате командира взвода было тепло. Альбрехт налил себе и Ульфу по чашке кофе. Они сели.

— Ну что же? — начал Альбрехт. — Как будем жить дальше?

Не поднимая глаз, Ульф помешивал ложечкой кофе, на его губах застыла грустная ироническая улыбка.

— Как будем жить? — повторил он наконец. — Как-нибудь будем…

— Как-нибудь нельзя, не имеем права, — прервал его Альбрехт. — Только не вздумайте обижаться и дуться, как мальчишка, которому запретили играть в футбол.

— Я буду стараться!

— Это хорошо.

— Вы думаете, мне сейчас легко? Думаете, я могу спокойно приступить к работе?

— Нет.

— Хорошо, я вам скажу, как буду жить дальше…

Они помолчали. Первым нарушил молчание лейтенант:

— Несколько лет назад у меня был хороший друг, инженер, который очень любил много и вкусно поесть. Еда была для него самым главным. Потом он начал истязать себя недоеданием и сильно похудел. Мы предостерегала его, но он не слушал даже после того, как за три месяца похудел почти на пятнадцать килограммов и одежда болталась на нем, как на вешалке, пока наконец окончательно не обессилел и однажды, идя домой, не потерял сознания. Было это в январе, стоял мороз, и ему просто повезло, что через несколько минут его кто-то нашел и оттащил в соседний дом. Результат — ужасная нервная лихорадка и пересуды, которые до сих пор еще не прекратились. Вот так-то.

— Сравнение явно хромает, — заметил Ульф.

— Я хочу вам помочь, — сказал Альбрехт, — но это возможно только в том случае, если вы сами этого захотите.

— Спасибо, товарищ лейтенант.

Альбрехт почувствовал отчужденность в голосе Ульфа. Он поднялся:

— Подумайте обо всем, а через несколько дней мы продолжим разговор. И еще одно: я особенно ценю ваш ум. Не теряйте его никогда. Да… Сегодня в деревне последний день ярмарки. Ваше отделение идет в увольнение?

— Так точно.

— Я бы на вашем месте сходил туда.

— Мне все равно.

— И все же сходите — не пожалеете. Ульф ответил «так точно» и вышел.

«Полное безразличие, — подумал Альбрехт, — сходил бы на ярмарку с ребятами, повеселился бы немного…»

Ульф вошел к себе в комнату и нерешительно огляделся. На тумбочке лежала взятая у Трау книга. Он начал листать ее, пока не наткнулся на стихотворение, которое искал. Прочел его раз, другой. Вдруг его осенило. «Подожди, приятель! — подумал он. — Вот теперь ты мне попался! Если ты вешаешь портрет любимого поэта над своей кроватью, то уж следует знать его лучшие произведения!» Потом ему пришло в голову, что в село Кольхаз не пошел потому, что в свое первое увольнение он решил навестить свою девушку. Но это не испортило его хорошего настроения, наоборот, отсутствие Кольхаза давало возможность отложить все дела на завтра, посидеть с ребятами, выпить пива, потанцевать. Ульф быстро собрался. Дул холодный северо-восточный ветер. Лужицы покрылись первым тонким ледком. Ульф поднял воротник шинели и глубоко в карманы спрятал руки. «Снова надо привыкать к заморозкам», — подумал он.

Вокруг большой старой липы на деревенской площади была поставлена карусель, качели и несколько киосков. Толстый краснощекий продавец лотерейных билетов громко расхваливал свой товар. У прилавка, где продавались жареные сосиски, стояла очередь, и продавец сердился на нетерпение своих покупателей. Несмотря на то что было холодно и начинало уже смеркаться, у карусели толпились ребятишки, не хотевшие нести домой последние оставшиеся у них медяки.