Тунисские напевы - страница 9

Уже смеркалось. Зажгли факелы, засветили лучины. Со стороны мечети отзвенели тяжёлые звуки. На двор вынесли стол, стулья, кресла и всю иную необходимую утварь. Кухарка Милима обыкновенно суетилась больше всех. Кирго помогал ей старательно, а Малей делал вид.

Всё было готово. Девушки собрались вместе и уже трапезничали. Не было лишь одной, и она появилась опять в чадре. Все посмотрели на неё, как на дурнушку, и решили, что она попросту не поняла суть мусульманского обычая, так как была чужестранка. Лишь некоторые угадали в её действиях протест. Чадра мешала Гайдэ есть, стесняла движения, стягивала тело и не давала свободу. Веяло прохладой, а потому жары от чёрной ткани уже не чувствовалось. Но косые взгляды и неловкость движений не останавливали Гайдэ. Она ещё больше горячилась, как ребёнок, который чтобы наказать родителей отказывается от сладостей.

После ужина кто-то отправился в купальню, кто-то играл на дудуке (армянской флейте), кто-то разговаривал. А Гайдэ ушла в покои, легла на своё ложе прямо в чадре и молча смотрела в потолок. Ни тоски, ни жалости не чувствовала она. Клетка только захлопнулась, и чудилось, будто ничего не изменилось. Чёрная ткань в ночном свете смотрелась угрожающе; к тому же покалывала нежную девичью кожу. Но дева оставалась непреклонна: «Буду спать в чадре… и завтра в ней буду», – думала она.

Неожиданно над ней раздался голос: – Эм, привет, знаешь, меня зовут Гайнияр.

Она подняла голову.

– А тебя зовут Гайна, да ведь?

– Гайдэ.

– Ах, ну значит, я не расслышала. Ты протестуешь с чадрой, это я понимаю. Да что там? – Гайнияр запнулась, её полное тело неловко качнулось под светом лампы. – Ты ведь знала, куда ехала. Да и сама ехала. Ты издалека? Сколько тебе лет? Ну…

Гайдэ угадывала на что отвечать. Встав с ложе, она прошлась по комнате. Гайнияр невольно наблюдала за ней, будто силясь разглядеть какое-то чувство.

– Я из Греции, – начала Гайдэ. – Лет мне восемнадцать. И да, я знала, куда ехала, ты права. И сама поехала. А всё же на сердце нелегко.

– Понимаю, – вздохнула Гайнияр, и глаза её засветились той странной добротой, какая есть только в людях несколько полноватых, угловатых и неуклюжих. – Ничего, привыкнешь. Тебя ещё не скоро к господину на ложе поведут. Сначала будут обучать: танцу, манерам, речам даже. Вздор, да что делать.

– А ты сама, откуда? – не выдержала Гайдэ и женское любопытство взяло верх.

– Я отсюда, но моя мать пленница из-за моря, поэтому я не арабка и не туниска.

– А давно здесь?

– Да с год.

И так девушки немного помолчали, а потом нашли тему и разговорились, как это обыкновенно бывает с девушками. Речь шла о безделицах, о повседневных делах и каких-то забавных историях, рассказывая которые Гайнияр задорно смеялась. От этого беспечного смеха Гайдэ казалось, будто она уже давно знакома с ней.

Тут в комнату влетела Мусифа. Длинный шлейф полупрозрачной ткани вился за ней и повсюду разливал сладкий аромат, одной ей свойственный. Чёрные бровки её нахмурились.

– А чего это вы здесь секретничаете? – обиженно произнесла она, уперев руки в бока. – Гайнияр, так не честно! Я тоже хочу с новенькой поболтать. Так подруги не поступают! Меня зовут Мусифа.

– Меня Гайдэ, – отвечала гречанка.

И Мусифа присоединилась к беседе, словно первая часть разговора происходила при ней. Она вела себя легко и будто знала, что ей хотят сказать в следующее мгновение. Душа её не дичилась новых людей, не стремилась показать себя умнее или лучше, чем она была на самом деле. Оттого Гайдэ ещё больше разомлела, начала говорить откровеннее и чаще. И теперь, когда все расходились по спальням и факелы гасли на улицах, они всё ещё говорили о чём-то.

– Малей старый и уродливый, фи! – корчилась Мусифа, морща прекрасный носик, чем смешила подруг. – Он всё живёт рассказами о могуществе и власти Османских евнухов и думает, что здесь ему будет тоже. Да только здесь подражают, а подражание почти всегда хуже. Вот и гаремы у нас не такие роскошные. Тут Мусифа принялась рассуждать о всевозможных украшениях, тканях, заморских зверях и угощениях, подаваемых наложницам в Османской империи; так бы она проговорила до самой ночи, если бы Гайдэ не перебила её.