Твердая земля - страница 25

Не веря своим ушам, я затрясла головой. Доротея? Тетушка Доротея причинила все эти несчастья? Слова сеньоры Марии казались правдивыми и уверенными, но всё равно причиняли боль. Еще какую.

— Успокойся, Мартин, — воззвал ко мне отец. — Я же говорил, что Мария — человек сдержанный и хорошо понимает, как всё происходит в мире. Ты привыкнешь. С ней всегда так. Не принимай близко к сердцу, она не хотела причинить тебе боль.

— И мне всё равно придется называть ее Мартином, даже когда я знаю, что это женщина? — посетовала сеньора Мария, взяв на руки обезьянку, прежде чем выйти из комнаты.

Ту первую ночь я провела на жестком матрасе, положенным на четыре гладкие доски, покоящиеся на двух скамейках. Эту первую кровать установили в маленькой зале между двумя комнатами в глубине дома, дверь из нее вела в большую гостиную. Прислуга, как объяснила сеньора Мария, сейчас занята другими делами, и я поняла, что работающие в борделе девушки также служат горничными в этом великолепном доме и к тому же называют Марию матерью, доверительно и совершенно не стесняясь этого.

На следующий день Мария Чакон выделила мне маленькую комнату, примыкающую к ее собственной и выходящую в кабинет, но находилась она, строго говоря, уже в самом борделе. Хозяйка приказала запечатать вторую дверь, выходящую в публичный дом, и сменить мебель на более простую, строгую и подходящую молодому человеку с хорошим образованием. Мой стол-шлюпка занял почетное место. Как мало я подозревала, когда плыла на нем по океану или накрывалась от солнца на пляже, что проведу за ним долгие часы за учебой, потому что мой новый отец посчитал, что лучшей работой для меня будут книги и счета.

Лукас Урбина, матрос из Мурсии, играющий на флейте, помимо многих других занятий на новых землях, был учителем начальных классов в школе Гаваны, что на Кубе, откуда он уехал, потому что, по его словам, ему мало платили, хотя ему и нравилась эта работа. И потому каждый день, не пропуская ни единого, он пунктуально покидал комнату, где жил с одной из девушек борделя, Росой Кампусано, и пересекал кабинет сеньоры Марии и большую гостиную, чтобы подождать меня в кабинете сеньора Эстебана, с серьезностью, которой он не отличался на корабле, перебирая кустистую бороду и листая страницы книг и книжиц, которые отец выделил для моего образования.

Когда куртизанки сеньоры Марии видели меня, убежденные в том, что я — юноша, да к тому же сын сеньора Эстебана («Как он на вас похож, сеньор! Одно лицо с вашей милостью. Никто не усомнится в вашем отцовстве»), то отпускали шуточки и лезли обниматься, а одна даже попыталась меня покорить в самые первые дни моего пребывания в этом безумном доме, хотя потом, увидев мое сопротивление, отступила, показывая обиду и раздражение, хотя я ничем этого не заслужила.

С самого начала марта я сосредоточилась на учебе. Отец решил, что помимо грамоты и арифметики, которым меня обучил мурсиец, я должна научиться ездить верхом и владеть шпагой, для чего велел, чтобы на рассвете я сначала на муле Вентуре, а потом на скакуне Альфане делала большой круг на окружающей город равнине. Затем матрос Матео Кесада из Гранады, который, по словам отца, был лучшим фехтовальщиком на Твердой Земле, показал мне секреты своего искусства.

Во время этих занятий с меня сходило семь потов, но как я ими наслаждалась! Мой истинный родитель наверняка вертелся в гробу, видя, как его дочь пользуется шпагой и кинжалом, делая выпады и нанося удары направо и налево, но он, вероятно, оценил бы мое прирожденное проворство и то, как я быстро овладела искусством обращения с оружием, а мне это напоминало о собственных корнях, о доме, том доме в Толедо, который я уже не помнила, как и холод, снег, обмороженные пальцы, изморось на окнах и теплую одежду...

И вот однажды вечером, в конце апреля, во время ужина в маленькой столовой сеньора Мария спросила:

— Эстебанито, ты приготовил всё для Мельхора?

В свете двух толстых восковых свеч я увидела, как отец побледнел и оторвал взгляд от тарелки. Каждое произнесенное слово давалось ему с трудом.