Твоё слово - страница 29

Дома и правда никого не было — тишина, пустота, вечер уже тенями проникал в комнаты, заполняя углы темнотой. Я налила себе чаю, приготовила бутербродов, наложила печенюшек и пошла наверх — заниматься делами! В моем уютном гнездышке тоже уже было темно, так что я зажгла магические светильники, как учила меня Ева, поставила поднос с перекусом на стол и стала доставать все, что у меня есть.

Выложила кристаллы с записями и достала блокнот, куда Лия настрочила историю похождений господина Вольта по злачным местам.

Прежде, чем читать записи Лии, я пролистала свои старые записи и… не поняла ни слова.

Я открыла странички с рассказом проститутки, и текст был вполне понятен. Вернулась назад и увидела только какую-то непонятную наскальную живопись, написанную абсолютно точно моей рукой. Вообще, конечно, стоило раньше подумать о том, как так вышло, что я и речь чужую, даже не иностранную, а иномирную, понимаю, и письменность. Что-то приобрела, что-то потеряла, так что ли? В любом случае, это сейчас и не имело особого значения, хотя и немного угнетало. Я снова открыла записи Лии.

Ворам Вольт был из той породы, что любят абсолютное доминирование. И физическое, и, особенно, моральное. Все его мерзкие игры сводились к тому, чтобы расчеловечить, свести до уровня объекта без свободной воли, причем постепенно, прямо на глазах у жертвы.

Одной из особенностей его заказов было систематичное и принципиальное нарушение заранее оговоренных условий. Ему нравилось отбирать у девушек возможность отказать. Ставить в условия, где у женщины, вроде, есть возможность отказаться от чего-то, и в самый неожиданный момент дать понять, что такой возможности не предусмотрено.

Судя по всему, он был просто помешан на том, чтобы принуждать людей к чему-то, наглядно им демонстрируя, что у него есть эта возможность — принудить. Это были даже не сексуальные предпочтения, а какая-та жизненная позиция. Или детская травма. Даже наверняка. Но у меня это вызывало разве что легкое любопытство — грустная история детства могла бы сделать мою статью еще интереснее!

Да, я была равнодушна к его пристрастиям, они не вызывали у меня праведного негодования, пока не касались меня лично. Но я осталась бы к нему также равнодушна, даже если бы за всем этим крылась самая трагическая на свете история детства. В моих глазах это бы его никак не оправдало — я не видела необходимости как-то оправдывать чье-то желание насадить свою власть.

Хотя такое поверхностное и вульгарное проявление этого желание заставляло меня чуть брезгливо кривиться. Насиловать проституток? Выгонять на улицу стариков? Разве это не жалко?

Он рождал желание щелкнуть его по носу. Поступить с ним также, как поступал он, но сделать это изящно, а не вот так вот.

Половину ночи я переслушивала и перечитывала материалы. Делала наброски статьи, выписывала основные и второстепенные тезисы, подводила к ним аргументы и живописные иллюстрации из собранных историй. Но никак не могла добиться того внутреннего удовлетворения, которое бы говорило мне, что работа, если и не идеально, то хороша.

Я выпила уже две чашки чая, съела все бутерброды и перегрызла половину запасов печенья. Но мысль упорно не шла. Надо было освободить ей дорогу!

Я перестала думать о статье, о Вораме Вольте, о дедушке Луке, о Марте… И пошла за третьей чашкой чая, собираясь выпить ее на крылечке, наслаждаясь ночной прохладой. Надо передохнуть и отвлечься, а то у меня уже глаза замылены.

Я спускалась по лестнице на первый этаж. В одной руке светильник, в другой — пустая кружка. Вообще-то, было немного жутко. Каждый шорох в пустом доме настораживал. Когда я наконец дошла до кухни, то включила все светильники, и, вроде, успокоилась; заварила чаю, нетороплива пошоркала в сторону крыльца. Предусмотрительно захватила с собой покрывало с дивана в гостиной и, закутавшись в него, села на ступеньки и стала сдувать парок над кружкой.

Небо было глубокого темно-кобальтового цвета, такого яркого и глубокого, какого я никогда не видела. И такое близкое-близкое, не то что в мегаполисах. Город спускался вниз, к такой же темной, как и небо, а может даже темнее, глади огромного озера, больше похожего на море без волн.