Он вдруг согнулся, закрыл лицо руками, и Марья Павловна почувствовала, как затряслось его плечо не то от смеха, не то от плача.
— Андрей! — испуганно позвала она, встала на колени и стала теребить егоза локоть. — Андрей! Что с тобой? Андрюша! Милый!
— Маша! — сказал он, не отнимая рук от лица. — Мне стало тебя жалко, Маша. Ужасно жалко! «Тяжело на твои плечи…» И теперь это все липшее, Маша. Я чувствую только жалость. Пойми! Если из горя нельзя создать красоты, лучше быть счастливым. Я помешал тебе быть счастливой и ничего не создал, ничего! Да! Мелочно, ненужно, ничтожно и глупо… Таким бывает всякое страдание, когда его не заметит талант, когда его не поднимет вдохновение, когда искусство не создаст из него красоты. Такое страдание унизительно и обидно, а я обрек тебя на него. Я ослеп, Маша, а твоя жизнь погибла.
Марья Павловна опустила руки, с недоумением поглядела на Андрея Ивановича и робко, недоверчиво улыбнулась.
Вдруг на весь луг, на блестящее вдали золотом жнивье, на сверкающую, как сталь, полоску извилистого ручья легла широкая густая тень и не стало ни яркой зелени, ни золота, ни блеска и сверкания. Это солнце скрылось за горизонтом, не забыв на земле ни одного луча.
Марья Павловна встала, оправила платье и прическу и медленно, будто нехотя, повернула скучно улыбающееся лицо к Андрею Ивановичу.
— Ну, вставай. Идем домой.
Андрей Иванович уже опять курил и о чем-то сосредоточенно думал, внимательно оглядываясь кругом. Они молча пошли рядом.
— И это опять одна из твоих выходок! — вдруг вскрикнула Марья Павловна и толкнула его в плечо.
Он рассеянно оглянулся. И сейчас же, точно этот взгляд убил последнюю ее попытку на радость и счастье, Марья Павловна вдруг притихла и замолчала. Спина ее немного сгорбилась, вокруг рта легли усталые, печальные морщины, глаза потухли и приняли тревожное, недоумевающее выражение.
Считала ли она теперь себя самой счастливой из сестер?
[1]