Твой дядя Миша - страница 5

Пролетарского происхождения… Гады! Сукины дети!.. (Поворачивается к зрителям.) Этот дом пятьдесят лет назад так же стоял здесь, как и сегодня… Домовладельцы Горшковы жили на четвертом этаже… Бельэтаж… второй… третий и четвертый этажи занимали врачи… инженеры… юристы… государственные чиновники… деловые люди, одним словом! Квартиры у них были большие! Роскошные! В Москве этот дом был особым домом!.. А мы жили внизу, в полуподвале… вон там! Отец мой получал мало. Из кожи лезли вон родители, чтобы сделать из меня человека, и отдали в Московский политехнический институт, что на Старой площади…

Ермаков старый. Конечно, я не был таким рыхлым, как сейчас! Я был худым! Как палец худым! И выше… конечно, выше, чем Борис! Но лицом, как две капли воды, мы похожи с Борисом. И потому вам нетрудно представить меня в молодости… Я писал стихи…

Ермаков молодой. Любил Игоря Северянина…

Ермаков старый. «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко… где встречается редко…» Эх, забыл!

Ермаков молодой(одухотворенно), «…где встречается редко городской экипаж… Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж…»

Ермаков старый. Да, любил стихи!

Ермаков молодой …и мечтал стать авиатором…

Ермаков старый. Да, я видел первый самолет, который пролетел над Красной площадью в день первой годовщины Октябрьской революции!..

Ермаков молодой. И у меня так забилось сердце, что передать трудно! Нет, это была не только радость— это было что-то большее! Что-то гораздо больше радости! Над Москвой летел человек! Я стоял совсем недалеко от трибуны и видел, как Ленин приветствовал человека в воздухе!.. И все, кто стоял на этой огромной площади, подняв головы, смотрели вверх на этого человека! На одного! И тогда я решил стать летчиком… Я прибежал домой и написал стихотворение об авиаторе…

Ермаков старый. Я не помню слов… но помню одно! Сначала я прочел стихотворение матери. Она улыбнулась и сказала, что я большой фантазер. Потом…

Ермаков молодой. …прочел я его Людмиле…

Ермаков старый. Она жила на третьем этаже, в квартире девяносто семь… там, где теперь живу я и живут мой Борис и моя Полина Викторовна. Да, они мои! И до сих пор, несмотря на то что мне уже шестьдесят четыре, — как только подхожу к квартире девяносто семь — у меня бьется сердце, как у мальчика! Я помню дверь… круглую металлическую дощечку с цифрами «девять» и «семь»… Я даже помню щербинку в двери… Она до сих пор там! Отец Людмилы, Геннадий Александрович Барабанов, был известным юристом. Кроме Людмилы у них был маленький сын, Вася. Я готовил мальчика к экзаменам и часто бывал у Барабановых. Это были самые счастливые дни в моей жизни!

Ермаков молодой. Мое стихотворение Людмиле очень понравилось. Она сказала, что я буду поэтом, настоящим поэтом!.. Только не надо быть авиатором — это опасная профессия!

Ермаков старый(вздохнул). «Опасная профессия!» Опасная профессия! Люди не всегда знают, какая профессия самая опасная… А может быть, и лучше, что не знают?!.. «Опасная профессия»… А тем более в восемнадцатом году!.. Вы сами понимаете — время тогда в Москве было тревожное… Часто по ночам слышалась перестрелка… Это чекисты арестовывали банды контрреволюционеров и спекулянтов…

Ермаков молодой. В нашем доме… на втором этаже… вот в этой квартире… вон там, где два окна… жил человек опасной профессии…

Ермаков старый. Помню! Ковалев Герман…

Ермаков молодой. Да, коммунист Герман Ковалев. Он тоже, как и мой отец, был типографским рабочим, и у нас в доме все невероятно удивились, когда узнали, что он работает в Чека…

Ермаков старый. И знаете, многие жильцы стали бояться с ним разговаривать… Избегали встречи с ним… И он это чувствовал! «Чекист живет в нашем доме», — с ужасом шептали женщины с верхних этажей…