Твой единственный брат - страница 33

Еще плотнее вжал карабин ложем в мох, прикладом — в плечо. Сошлась и замерла мушка с верхним обрезом планки. Ясно видно было прожженное пятно на потемневшей от дождя телогрейке, удобное пятно, как раз на левой стороне груди, и не нужно сейчас никаких посторонних мыслей, только протянуть невидимую линию от мушки до прожженной дырки и держать ее, вести плавно к тому месту. Совсем чуть-чуть осталось… 

Красивое было место, даже дождь не мог этого скрыть. Ручей изгибался от склона, а склон поворачивал в другую сторону и открывал большую поляну. Затем ручей вновь летел глубокой узкой полосой к ельнику и лишь близко от него уходил круто в сторону.

Пашка сошел с тропы и по заросшей травой поляне двинулся на дальний ельник, где одна крупная и несколько мелких елей образовали шатер, темнеющий густой зеленью на сером фоне дождя, за которым смутно угадывались очертания крутого хребта. В детстве Пашке казалось, что сопки в дождь — это огромное чудище, лениво подставляющее свои густошерстные бока под прохладный душ. И тогда же, в детстве, появлялось желание взбираться по этим бокам, ощущая их теплоту и вздрагивание. Такую теплоту и вздрагивание Пашка узнал в пять лет, когда отец взял его на покос. Пашка влез на пень, возле которого к березе был привязан старый мерин, ухватил его за шею руками и ногами и истошно заорал, закрыв глаза и с восторгом вцепившись в жесткую гриву, ощутив конский запах. Мерин встряхивал головой, хлопал хвостом, отгоняя оводов. Он не обращал внимания на Пашкины вопли, лениво обшлепывал железную «конфету» губами, иногда вздергивая верхнюю толстую в сонной ухмылке.

Был тот день солнечным, июльским, и Пашка улыбнулся ему.

Дышкин-один и Глебов собрались быстро. Второго Дышкина и Буршилова оставили в лагере — мало ли как могло повернуться, вдруг они ошиблись и тот или те прячутся где-то неподалеку. Перед уходом Дышкин-один отвел брата в сторону и что-то недолго говорил, тот в ответ только кивал. Глебов взял с собой топорик, а Дышкин-один достал из рюкзака разобранную мелкашку, быстро сложил ее и сразу зарядил.

Дышкин-два проводил их до ручья, постоял, прислушиваясь, но дождь скоро размыл фигуры и звуки шагов. Остались только дождь, шорох его в листьях, на траве, и белесый рассвет. Дышкину на миг показалось, что он совершенно один в этом мире, и он стал торопливо подниматься на пригорок, к палатке.

… Пуля прошла свой короткий путь, испарила несколько дождинок и вошла чуть выше прожженной в телогрейке дырки. Это он представил себе за мгновение до того, как нажать на спусковой крючок. И не выдержал — глянул парню в лицо. Хотел его увидеть, уловить выражение глаз, исказившиеся губы, увидеть то, что испытывает человек, когда ему в грудь входит пуля…  И тогда уже не смог нажать на спусковой крючок. Перед ним было лицо человека, живое лицо, и он успел представить, что этот человек будет мертвым и никогда уже не заговорит, не встанет, даже не шевельнет рукой. Палец его застыл… 

Через мгновение он уже жалел, что глянул тому в лицо, он понял, что никогда не сможет сделать то, на что недавно был готов, и в этом виноват только сам. Он должен был выстрелить, так как от этого зависела вся его дальнейшая жизнь, но не сделал и никогда не сделает этого, потому что глянул в лицо человека, которого хотел убить.

Он тихонько разжал ладонь, убрал ее с потной и горячей спусковой скобы. «Так тебе и надо», — сказал он себе и прижался лбом к холодному металлу затвора.

Когда он поднял голову, парня уже не было видно. Он прошел мимо, не приглядываясь к сломанным веткам и траве, и уже уходил с поляны, невидимый за елями. Еще слышались шаги, но и их заглушил дождь.

И тут его охватил страх. Значит, ему здесь подыхать? Если за этим парнем кто-то идет, — к чему тогда он должен готовиться? Словно поджидая этого момента, боль в ноге забилась учащенно, отдаваясь в висках. Он завыл тоненько и глухо, охватив голову руками и сжавшись в комочек. Потом перевернулся на спину, схватил карабин и выстрелил вверх, в густую и низкую тьму своего елового укрытия. Грохот был оглушающим, но он сообразил, что звук этот умер здесь же, в этом черном и глухом шатре, а дождь потушил последние отголоски.