Твоя звезда - страница 16

– Не знаю. Работать.

– А почему раньше не работал?

– Не получается, – честно сказал Степа. – Я так всегда говорю. Я его не слышу. Не слышу, что я неправильно произношу.

– Я-я-сно… – протянул режиссер. – Хорошо. Ну… – Он подал ему руку, и Степа недоумевающе пожал ее. – Приятно было увидеть звезду воочию. Ты как, чувствуешь себя звездой? Зря, что ли, Мазоров метку поставил?

– Уже нет, не чувствую, – ответил Степа.

Хотел добавить, что звёзды, наверно, так не живут – в кредит, одиноко, неприкаянно, но не стал. И слова сразу не нашлись, и ныть как-то неудобно, не милостыню же он пришел просить, просто на работу хотел устроиться, хотя бы на разовые, чтобы играть что-то, репетировать, думать о роли. Чтобы появился в его жизни смысл.

…Степа гулял до рано наступившей темноты, вернулся домой, радуясь, что опять не столкнулся в лифте с Верой, посидел на кухне, не включая свет. Налил себе вина, но пить не стал. Сидел и смотрел, как вспыхивает на высоком доме невдалеке красный сигнальный огонь. Чтобы вертолеты не врезались. Есть люди, летающие на вертолетах. А есть люди, летающие из окна… Вот только вчера ему снилось, как он летит, переступив порог своего окна, – не вниз летит, а вверх, легко, свободно, ощущая силу в теле, зная, как лететь, куда лететь, зачем…

Степа подошел к низкому окну почти во всю стену, открыл его. Чуть-чуть перегнулся вниз. Две тонкие ограничительные жердочки, которые никак не помешают ни коту, захотевшему свободы, ни человеку, потерявшему равновесие в жизни и шагнувшему из жизни, неудавшейся, разбитой, – в никуда. А как чувствует себя человек, который летит вниз и понимает, что спрыгнул зря? Тот, кто за короткие секунды полета вдруг осознает, что ничего нет такого, ради чего стоит прерывать свою жизнь, пока она еще есть, пока тебе не сказали – всё, хватит, нажился, иди! Иди туда, где ничего нет. Иди туда, где никто тебе уже не скажет – ты не нужен. Туда, где нет тоски и боли.

Степа резко закрыл тяжелое окно, провернул до конца ручку, прислонился обеими руками к стеклу, прижался к нему лицом. Почему так? Почему один люди бились за жизнь – не за свою, за чужую, проживали свою короткую жизнь в борьбе – за какие-то эфемерные, неосуществимые идеалы, за свободу родины, за счастье и благополучие других, а теперь эти другие, сытые и здоровые, открывают окно, за которым не рвутся снаряды, за которым гудит, бежит, суетится прекрасный в своей беспечности и благополучии живой город, и размышляют, не спрыгнуть им с семнадцатого этажа, потому что жить совершенно незачем… Потому что жизнь пуста и бессмысленна, потому что нет места на земле, где тебя ждут, где ты нужен, где ты незаменим. Родители… Родители живут душа в душу, много лет, всегда жалеют, что у них нет еще дочери, любят Степу как данность и… И что? Этого мало? Почему ему этого мало? Не проживешь родительской любовью. Тем более не проживешь прошлой славой.

Так быстро закончилась эта слава. Вот только что шел Степа по улице, люди через одного узнавали его, оглядывались, шептались… Сначала это было приятно, потом стало немного раздражать, надоедать. А тут оно и закончилось. Закончились запросы в друзья в Интернете, письма, улыбки… Кто-то помнит фильм, кто-то узнаёт в лицо, не понимая, откуда помнит Степу. И зачем ему была нужна эта слава? Что она ему дала? Ничего. Взнос за квартиру, короткую шумиху вокруг него, несколько статей в дешевых популярных журналах, в которых ловкие журналисты навязчиво задавали не слишком удобные и этичные вопросы, а он, Степа, как последний дурак, отвечал и отвечал… И теперь все знают, как просто и бедно живут его родители, ничего в этом плохого нет, родители – порядочные люди, но – зачем? Все знают, что Степа плохо выговаривает букву «с», знают, что Степа боится дотронуться до лягушки – с детства, в этом тоже ничего нет, но зачем он об этом рассказал?

Знают даже о Вере. Приятная корреспондентка, интеллигентная, вежливая, взрослая, так осторожно спросила его о личной жизни, как будто не собиралась потом об этом писать. А он разнюнился и рассказал. О том, как Вера от него ушла. Ужас, кошмар. И двести тысяч экземпляров журнала разошлись, как обычно, за несколько дней. Другие корреспонденты прочитали и уже досочинили. Получился немного другой Степа, немного другая Вера. И очень стыдная история.