Ты в моей власти - страница 22

– Одеваться.

Розмари стояла и думала о предстоящих наслаждениях, трепеща, затаив дыхание. Он поднялся и встал рядом с ней, а она дотронулась до его улыбающихся губ.

– Чудесно…

Они сварили кофе. Свежий, сладкий, с горьковатым привкусом. В кухне было тепло, слышался перестук посуды. Бен целовал ее затылок.

– Перестань, Бен, я что-нибудь уроню.

Они смеялись и болтали, делая тосты, разыскивая джем и ножи. А потом, оставив крошки на столе и на полу, бросив тарелки немытыми, вновь охваченные страстью, не в силах противиться ей, поднялись наверх, в еще недавно казавшуюся девственной спальню Розмари, где их дожидалась сбившаяся, смятая постель. И кофе из кружек, которые они захватили с собой, плеснуло на пододеяльник, а начатая фраза: «Боже мой, Бен, как же мне…» – была прервана поцелуем. И день начал потихоньку клониться к вечеру.

Время от времени они совершали набеги на холодильник и кладовку, а небо темнело, наступала пора уныния и спортивных телевизионных передач, для них превратившаяся в вечер любви.

Она не подходила к телефону, хотя, когда они тихо лежали на скомканной постели, слышала бесплотные голоса, оставлявшие сообщения на автоответчике в комнате внизу.

– Пусть звонят, – сказал Бен, крепче прижимая ее к себе, когда она с чувством вины услышала в голосе третий раз звонившей Эллы панику («Куда же ты подевалась, ма?»).

К девяти часам, когда было слишком поздно, чтобы одеваться, и еще рано, чтобы лечь спать, они спустились вниз. Им хотелось вкусной еды, музыки, чего-то принадлежащего к миру внешнему, не ограниченному объятиями друг друга. К тому же нужно было покормить рассерженного и голодного кота, который, выгибая спину под ласкающей рукой Бена, продемонстрировал им недоеденные остатки какого-то небольшого зверька и предоставил возможность распоряжаться ими, внезапно исчезнув в своем кошачьем лазе в двери с такой скоростью, будто за ним гнался дьявол.

– Я не очень-то люблю кошек, – сказал Бен, сморщив нос, следя, как Розмари убирает остатки самостоятельно добытого обеда своего питомца.

– Это значит – он будет обхаживать тебя, – рассмеялась Розмари, целуя его нахмуренную бровь. Взгляд Бена смягчился.

Они слушали джаз, к которому, как выяснилось, оба питали страсть, и ели копченую семгу с домашним чесночным хлебом. Чесноком хлеб приправил Бен, который, шаря в холодильнике, наткнулся на французский батон. Они валялись на ковре у камина, в котором она разожгла огонь, прислушиваясь к дразнящим звукам Art Pepper и Чарли Паркера.

Поздний вечер субботы сменился ранними часами воскресенья, и, не убираясь в гостиной, они снова отправились в постель. На этот раз – спать. Руки Бена обнимали ее, голова неудобно лежала на его груди, но ей не хотелось отодвигаться.

Затем наступило утро, девять часов. Почтальон с шумом сунул в небольшой почтовый ящик ворох воскресных газет, и это разбудило Розмари. Она отодвинулась от горячего мужского тела, и мысль о том, что он лежит на ее прежде одиноком ложе, наполнила ее радостью.

Бен спал на спине, беззвучно, со спокойным, безмятежным лицом – так спят в молодости. Руки под головой, поза отдыхающего ребенка или даже пляжного «солнцепоклонника», стремящегося выставить на солнце каждый сантиметр тела. Он казался беззащитным. И в воскресное утро, когда кот заскребся в дверь спальни, Розмари вдруг внезапно влюбилась в незнакомца, лежавшего в ее постели. Он во сне дышал глубоко и ровно и не чувствовал, как забилось ее сердце, как потемнели глаза, когда ее душа пустилась в поиски его души. Поэтому как он мог знать, что, когда она спустилась вниз приготовить чай, сердце ее осталось с ним? Вот оно, бремя любви. Никогда не оставаться одному. Ни на минуту. Она ставила чайник на плиту и старалась угадать, повернулся он во сне или нет. Отдавала оставшиеся кусочки семги удивленному и обрадованному коту, не в силах открыть банку «Вискаса», и торопила стоявший на огне чайник, чтобы поскорее вернуться наверх. Розмари, наблюдая, как кот торопится съесть семгу, кося глазом – не передумала ли она, – стояла в тихой кухне, прислушиваясь к стуку собственного сердца, пока из носика чайника не начал идти пар. Она боялась пропустить хоть минуту его бодрствования. Боялась утонуть в его взгляде, когда он откроет глаза навстречу утру. Боялась – вдруг ему захочется увидеть что-нибудь, кроме нее, в это воскресенье.