У нас дома в далекие времена - страница 42

Дядя задрожал от ярости.

— Уходите! — попросил он.— Пожалуйста, уходите быстрее с моего участка, или наши отношения сложатся для вас очень неприятно!

В последующие дни дядя ослабил надзор за строительными работами. Он опрашивал местного адвоката. Потом съездил в Галле и поговорил там с другим юристом. Затем поехал в Магдебург, где ему давал объяснения третий. Наконец дядя вспомнил о существовании своего судебно-палатного шурина и отправился в Берлин.

С истинно кавалерийским пылом он изложил моему отцу предысторию своего процесса. (Да, он уже стал «его процессом» еще до того, как была подана жалоба.) Дядю буквально трясло от возмущения, когда он вспоминал об этом притворно любезном страховом инспекторе Кольрепе. Дядя утверждал, что вполне официально обращается к отцу за советом. Но мой отец понимал, что независимо от совета дядя все равно будет судиться.

— Это вопрос юридический,— сказал отец задумчиво.— Все зависит от того, какую точку зрения займет суд.

— Но ведь случай совершенно ясен! — воскликнул дядя, возмущенный тем, что ему все время выдвигают одно и то же сомнение.— Мне причинен ущерб, и это бесспорно.

— Однако размер ущерба уже нельзя было установить. Ты нарушил одно из основных условий.

— Значит, пусть бы дом рухнул, и только потому, что эти господа не соизволили приехать? Да они наверняка умышленно опоздали, чтобы уклониться от своих обязанностей.

— Это несколько рискованное утверждение, и, очевидно, оно недоказуемо. Поэтому лучше его не выдвигать.

— Неужели я должен был допустить, чтобы дом обвалился? Ну скажи мне откровенно, шурин!

— Разумеется, нет! — согласился отец.— Но ты мог поручить оценку ущерба двум-трем беспристрастным экспертам. А твой подрядчик фактически не свидетель, он — заинтересованная сторона.

— Но кто же мог тогда предполагать, что эта братия так себя поведет? — гневно воскликнул дядя.— Я человек откровенный, честный. Я ненавижу махинации.

— Вот именно поэтому,— мягко сказал отец,— ты совершенно не годишься для подобной тяжбы. Слышишь, деверь, судебный процесс называют тяж-бой, это тяжело, для тебя, во всяком случае! Против кого же ты собираешься бороться? Против страхового общества, то есть против бесстрастной корпорации, против чиновников, синдиков, адвокатов, которые не станут спать хуже и чьи сердца не забьются сильнее из-за этого процесса. Хуже станешь спать ты, гораздо хуже, ты — с твоим бурным темпераментом, способностью принимать все близко к сердцу! Вот что, Альберт, если хочешь знать мое мнение, скажу тебе честно: иди на компромисс!

— Все-таки мне хочется знать,— сказал дядя с ожесточением,— является ли еще закон в Германии законом.

— Ах, господи,— почти с состраданием промолвил отец.— Конечно, закон всегда остается законом. Но ты сам должен признать, что законность твоей претензии чуточку сомнительна, не правда ли?.. Нет, Альберт, лучше не обрекай свою спокойную старость превратностям судебного процесса... Какова сумма ущерба?

Дядя назвал ее.

— Что ж, деньги немалые, но ты состоятельный человек. Заботиться о детях тебе не надо. Примирись с этим, считай, что вы с женой истратили их на какое-нибудь чудесное путешествие...

— Тебе же самому будет невыгодно,— сказал дядя.— Доля твоих детей в наследстве сократится на эту сумму.

— Ты просил у меня совета, и я даю его для твоей пользы, а не для пользы моих детей, обдумай все хорошенько, и не раз. Посоветуйся с женой...

Зять обещал сделать все, но что именно он сделал, мы не знаем. Во всяком случае, отец спустя некоторое время узнал, но не от зятя, а окольным путем, через родственников, что иск был предъявлен и тяжба началась. Отныне жизнь подполковника в корне переменилась. Не было ни прежнего покоя и уюта, ни радости, испытываемой от дома и сада, ни бесед со старыми однополчанами. Темперамент не позволил ему полностью доверить ведение процесса своим адвокатам. Дяде необходимо было вникать во все самому, читать все официальные бумаги, собственноручно составлять черновики ответов (адвокаты выбрасывали их в корзинку). Он, который, можно сказать, прирос к своей тихой стариковской обители, теперь беспрерывно находился в разъездах — то в Галле, то в Магдебурге, то в Берлине (правда, без захода к нам). Везде он советовался, со всеми говорил о своем процессе. Стоило ему хоть изредка появиться в компании старых друзей, как у них сразу вытягивались лица.