У нас на дворе - страница 6

И вот прошло пятнадцать лет…

Конечно, приехали не все. Из двадцати трех — только восемь. Одних задержали неотложные дела; других — болезни, семья; третьи за пятнадцать лет вообще успели забыть о своих наивных детских обещаниях, о торжественной клятве: «Прибыть всем семнадцатого июля в двенадцать ноль-ноль, хоть из-под земли, форма одежды — вольная. Ни чины, ни звания, ни ревнивые жены, ни деспоты-мужья, ни тысячи километров не должны никому помешать».

Клятву эту тоже, конечно, сочинил Алька. Но сам-то и не сдержал ее…

А ведь как носился со своей идеей! Через три года после выпуска Алька всем однокашникам даже разослал открытки: «Сэр! (Миледи!) Вы не забыли? Ровно через двенадцать лет, семнадцатого июля…» Потом через три года опять: «Сэр! Вы не забыли?..» И вот — сам забыл?! Неужели забыл свою клятву?!

Восемь мужчин чувствовали себя странно и даже неловко. Одни были словно скованные, другие, наоборот, слишком много острили, старались держаться непринужденно. Пятнадцать лет не видались. Пятнадцать лет! Лишь изредка обменивались письмами. Но много ли скажешь в письме?! За это время пареньки-десятиклассники так изменились, что, случись им встретиться на улице, наверно, даже не узнали бы друг друга. Годы, годы!.. У Туточки уже просвечивала лысина, у подполковника — виски словно солью посыпаны; Венька-лирик раздобрел не в меру. И все же по старой школьной привычке они говорили: «Ребята, помните?», «Ребята, послушайте», — хотя каждому из «ребят» шел уже четвертый десяток…

— Ребята, предлагаю так, — сказал подполковник. — Сперва прочитаем «мечты» наши. Нас восьмерых. А насчет остальных — потом подумаем.

Так и решили. Уселись в кружок, прямо на траве, под тополями. Читать поручили подполковнику. Но Туточка поднял руку, как на уроке, похлопал своими веерами-ресницами.

— Внеочередное заявление. Разрешите?

Еще в школе мальчишки шутили: не поймешь, что у Туточки длиннее, ноги или ресницы. Ресницы, в самом деле, были такие огромные, казалось, они даже мешают Туточке.

Он встал, достал из кармана какие-то бумажки.

— Не кажется ли вам странным, милостивые государи, что нынче здесь собрались только мужчины, восемь уважаемых мужчин?! А где же вторая половина рода человеческого? Где наши девчонки? — он потряс листками. — Вот письма от Нины, Вики и Томки. Они помнят о встрече, жаждали быть, но… — Туточка развел руками. — У них маленькие дети. У Вики даже трое!

— Молодец Вика! — воскликнул Венька-лирик. — Послать ей приветственную телеграмму!

Все засмеялись.

— Считать причину неявки уважительной, — сказал подполковник.

Он развязал шпагат, отобрал из груды отсыревших пожелтевших бумаг восемь листков — некоторые были сложены, как аптечные порошки, — и развернул первый такой «порошок».

— Яков Чухлин, — объявил он, и все разом посмотрели на Туточку.

Подполковник прочитал записку. Мужчины заулыбались. Им, умудренным опытом, Туточкины планы сейчас казались уж чересчур наивными. Он хотел стать изобретателем. Непременно изобретателем. И тут же подробно излагал идею своего первого открытия: способа передачи мыслей на расстояние.

— Нет, Эдисон из меня не вышел, — улыбаясь, сообщил Туточка. — Пытался. Но… Видно, шарики плохо смазаны, — он похлопал своими длинными ресницами; казалось, даже ветер поднялся. — Однако все же кончать самоубийством не собираюсь. Работаю. Инженер-теплотехник. Жена, двое детей…

Записки были разные, и серьезные, и трепливые. В них удивительно ясно вырисовывался характер каждого. Скромный, сдержанный Сашка мечтал поступить в медицинский. Вот и все планы. А посмотри-ка! Стал уже подполковником, заведует отделением нейрохирургии, опубликовал восемь научных работ.

Задиристый, хвастливый Венька Горохов писал, что не позже, чем через пять лет, войдет в команду мастеров класса «А». Мужчины перемигнулись. Венька сегодня уже успел назвонить всем, что футбол — это так, чепуха, он давно забросил это баловство. Сейчас трудится за баранкой. А что?! Работенка не хуже других. И монет зашибает, пожалуй, больше некоторых кандидатов наук!

Потом стали читать «мечты» девчонок. Ну, те, конечно, не могли без фокусов. Первая же записка — без подписи.