У нас в Крисанте - страница 4

И все же этот случай оставил глубокий след в душе Михэлуки. Он еще слишком мал и не может осознать, что драка с Цаки была его первой настоящей схваткой с жизнью, но с этого дня мальчик как будто стал намного старше. Хотя Михэлука не допускает и мысли, что его дорогая мамочка «сумасшедшая», как назвал ее Цаки, или «тронутая», как ее обзывает господин Пэлтэгуца, когда он не в духе, но все-таки ему и самому часто кажется, что его мама не такая, как все. Это его очень мучает.

Но в одном Михэлука твердо уверен: мать любит его больше всех на свете. Она приносит ему самые лакомые кусочки. А когда у мальчика что-нибудь болит, например зубы, и он плачет от боли, мамина ласка, ее тихий голос сразу приносят исцеление.

Михэлуке трудно понять, как относится мамка к дяде Гавриле. Дядя приезжает редко, всегда неожиданно и ненадолго. Когда дядина телега подъезжает к воротам, Михэлука от радости скачет на одной ножке и с веселым криком бросается дяде на грудь. Лицо у дяди щетинистое, колючее, но глаза голубые и добрые, совсем как у мамки.

На дне дядиной телеги, под сеном, всегда много вкусных вещей. Тут и сыр, и масло, и мед, и абрикосы. Как-то раз дядя привез даже жареную курицу. После отъезда дяди в их конуру тут же заглядывала крестная, чтобы отведать «крошечку от каждого гостинца». Но на самом деле она никогда не довольствовалась «крошечкой». А как-то раз забрала целиком весь горшок меда.

— Мед очень помогает мне от сердцебиения! Но ты, Рафи́ла, не беспокойся, я за мед заплачу! — посулила крестная и утащила горшок.

Неудивительно, что каждый приезд дяди Гаврилы был для мальчика настоящим праздником. А вот мамка, казалось, совсем не радовалась гостинцам и всегда так пугалась, словно дядя Гаврила приезжал из какого-то страшного для нее мира. Как только он появлялся, мамка сразу становилась какой-то странной.

— Это «он» тебе дал? — всякий раз спрашивала она, подозрительно косясь на гостинцы.

Однажды дядя Гаврила приехал, когда у них сидела в гостях бабка Текла. Дядя привез маме два красивых платья: одно желтое, шелковое, с маленькими блестящими пуговичками, вроде золотых, а второе сиреневое.

— Эти платья тебе Олимпия прислала, — объяснил дядя и положил платья маме на кровать. — Мне подумалось, Рафила, что в праздничные дни тебе и выйти не в чем…

Но мамка, вместо того чтобы обрадоваться, отскочила от них, как от огня. Глаза налились кровью, а рот так перекосило, что Михэлука оцепенел от ужаса.

— Платья? — хрипло пробормотала мать. Глаза ее помутнели, и, задрожав всем телом, с диким криком она протянула руки, словно защищаясь от кого-то: — Ты опять хочешь меня обмануть? Сгинь, убирайся, пес поганый!

— Успокойся, Рафила! Ради бога, успокойся! — бросился ее обнимать и успокаивать перепуганный дядя.

Отчаянно вырываясь, мамка жалобно заплакала:

— Не бей меня! Не бей меня!

Бабка Текла поспешила убрать платья обратно в корзинку и горестно вздохнула:

— Ох, боже мой, видать, бедняжка снова все вспомнила! Вези обратно эти тряпки. На них лежит проклятье! Пусть на глаза ей не попадаются. А ты, малыш, иди ко мне, — принялась она утешать расплакавшегося Михэлуку. — Заболела твоя мамка.

И старуха увела напуганного мальчика к себе домой.

— А чем мамка заболела? — с тревогой спрашивал Михэлука. — Кто поганый пес? Кто хочет побить мою маму? Кого она так боится?

— Злого человека, деточка! Ее очень мучил один злой, бессердечный человек!.. Да ты об этом не думай!

— А где этот человек? Он сюда не придет?

— Нет, не придет! Помер он, бог ему судья! Да вот, Рафила, бедняжка, из-за него так на всю жизнь и осталась напуганной.

С тех пор дядя Гаврила стал приезжать реже. А когда Рафила, увидев гостинцы, спрашивала: «Это «он» тебе их дал?» — дядя заводил разговор о чем-нибудь другом. Но дядины уловки не всегда помогали, и тогда мама снова и снова повторяла один и тот же вопрос:

— Это «он» тебе их дал?

— Нет, это я тебе привез гостинцы для мальчика, — терпеливо объяснял дядя Гаврила.

Но мамка стояла на своем:

— Ты это украл для меня, потому что я стала убогой нищенкой.

Стараясь успокоить Рафилу, дядя Гаврила ласково гладил ее по голове и всегда твердил одно и то же: