У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка - страница 23

Внезапно Николай Иванович увидел танк. На противоположной стороне, у приподнятого, близкого горизонта. Как раз под надутым облаком. Похолодел. «Немец!» Танк пошевеливал, водил длинным блямбистым дулом пушки. Точно принюхивался. И вдруг красно харкнул. Снаряд взметнул у речки куст с санитаром. А танк, заныривая в ложбины и выбегая наверх, уже гнал напрямую, к речке, к палаткам необузданную, дикую панику.

Раненые ползали, метались, кричали. Человек десять, словно разбинтовываясь, разваливаясь на ходу, бежали, падали, хромали к кустам, к перелеску слева. Угором убегали две санитарки. Одна, взвизгивая, на бегу зачем-то сдёргивала с себя халат. Словно ужас свой белый. А ужас никак не отцеплялся от неё, полоскался следом, непереносимо большой, заметный… Немец на ходу харкнул – раз! другой! Один снаряд разметал санитарок, второй – прошил понизу кустарник и рванул в самой гуще убегающих раненых.

– Сумку! Сумку! – Николай Иванович здоровой рукой рвал гранатную сумку у парня с перебинтованной головой. Парень был захлёстнут ремнём сумки, в ужасе пятился от Николая Ивановича, дёргал сумку к себе.

– С-сумку! Сволочь!! – пнул его Николай Иванович.

Как падая в пропасть, парень заорал и, пятясь, повалился, увлекая за собой Николая Ивановича. Падая, Николай Иванович изловчился, загрёб сумку, рванул. Парень, освобождённый, на карачках задёргался к кустарнику. Оглядывался, скулил.

С автоматом выбежал из палатки хирург, но, увидев танк, который неподвижно, со злорадством смотрел на него метров с тридцати – мокрый, только что высочивший из речки, – хирург бросил автомат. К крайней палатке пятился, к раненым. Растопыривал руки, закрывал палатку – вскрикивающую, беспомощную, слепую. Предупреждающе мотал головой: не смей, не смей, н-не смей!..

А впереди него, перед самым танком, на коленях, в упор взятый на прицел пушкой, лихорадочно рвал зубами узенький застежной ремешок на гранатной сумке Николай Иванович.

Немец улыбчиво ждал. Николай Иванович выдернул гранату… и рывком кинул себя вправо, к повозкам, к лошадям, и дальше. Это и спасло его. Пушка испуганно вздрогнула, метнулась за ним, ударила. Мимо! Танк вертанулся, покрался вдоль берега, разворачивая башню, пытаясь высмотреть Николая Ивановича, но за перевёрнутыми, размётанными повозками, за лошадьми, дико бьющимися в них, за пылью, чадом, не видел его. Ринуться на всё это – переутюжить, перемолоть – он трусовато оттягивал: граната где-то там…

Николай Иванович полз на боку, вынося руку с гранатой и подтягивая себя за ней. Он слышал, чувствовал танк, танк его – нет. В ложбинке привстал на колени. Выглянул. Башня плыла, дрожала на малых оборотах в мареве горячего воздуха и отработанного бензина. Чёрная, изломанно камуфлированная жёлтым, была она словно потный, липкий, грязный мозг, задыхающийся в страхе. «А-а, гадина-а!» Кроша зуб, Николай Иванович выдернул чеку… Бросил. И упал, зажмурившись, на землю. Граната неуклюже ударилась о башню, скакнула в хвост танка, красно плеснула там взрывом. Танк зачадил, загорелся. Всё больше и больше охватывался пламенем. Точно разваливался. Как пылающий стог сена.

Дико плясал с автоматом, строчил по танку хирург. Николай Иванович раскачивался на коленях, плакал, кому-то грозил кулаком…

Перестарался ли с рукой Николая Ивановича этот пожилой хирург, в полевых ли условиях лучше сделать было нельзя – только после госпиталя в Горьком, очутившись вместе с Николаем Ивановичем в госпитале Новосибирска, рука имела вид клешни. Худой, скрюченной, синюшной и холодной. Старичок профессор, похожий на розовый флакончик с белым колпачком, долго щупал, мял, разгибал руку. Сгибал, выворачивал. Потом думал, взяв в щепоть красные губки. «Апегация!» – решительно прокартавил почтительной белой толпе врачей. Руку снова распахали, что-то ушили, подрезали, удалили. Снова зашили. Рука стала короче, клешнястей, но наладилось кровообращение, исчезла синюшность. «Счастливой мигной жизни, гегой!» – похлопал Николая Ивановича профессор-флакончик…

Тяжело заснеженный тополь дяди Вани Соседского серебрился в распростёртом свете январской полной луны. У задутого вьюгами штакетника, чередуясь сизыми провалами, глазурно блестели сугробы.