У самых брянских лесов - страница 15
Телушки и овцы, проданных батей, хватило не надолго. Скоро невмоготу стало для семьи ученье наших ребят. Тогда на выручку пришла старшая сестренка Маня.
— Пойду, — говорит, — на работу, к барину на скотный двор.
— Что ж делать, доченька, — ответила мама, — не иначе, приходится впрягаться. Надо как-нибудь вытащить ребят из темноты.
А батя, глядя на Маню, сокрушенно промолвил:
— Выходит, бит небитого везет…
В страдную пору бегали и мы, подростки, работать на барский двор: табак под корень срубали да отвозили его на лошадях в больших телегах к табачным сараям.
Долог рабочий день на барском дворе, от зари утренней до зари вечерней — восемнадцать часов. А случалось, и вечера немало прихватишь — когда вдруг заявится сам барин. Зычно кричит на все поле:
— Нажми, нажми, ребятушки! Перестоялся табак…
— Черт бы его взял вместе с тобой! — негромко переговариваются бабы из соседних деревень, работающие на поденке. — Больше гривенника все одно ведь не заплатишь…
Ну, а подросткам, вроде нас, за тот же длинный-предлинный день цена и вовсе медный пятак.
Барин Семен Егорыч на сивой кобыле носится по своим угодьям. Всюду покрикивает:
— Шевелись, шевелись, работяги! Летний день — год кормит…
— Вон-на! День год кормит! — толкует дочерна загоревшая пожилая крестьянка, изможденная, с поблекшими глазами. — А мы полный год в работе маемся, и дай бог, чтобы хлебушка до рождества достало. А там на картошке перебиваемся, в левую руку и взять нечего…
И все эти люди, крестьяне, хоть барин и скроется из вида, все равно торопятся во всю силушку, обливаются по́том: с поля табак увозят, складывают в копны просушенное сено, вершат стога и скирды жита, приговаривая:
— Мужики! Как бы дождик не брызнул! Пропадет добро зазря…
Таков уж русский человек: язык лопочет, а руки, знай, дело делают…
Вот так и жили. Не сладко ели, на голых досках спали. Но крепко держалась семья на верности, на любви. Тем и брали.
В учении
Бабушка Сыроежка говаривала:
— Сколько кобылка ни прыгай, а хомуток найдется…
Пришел черед расстаться с домом и нашему Боровику, и я узнал, что такое Кузькина мать.
Мать и отец долго ломали голову, как быть со мной.
— Подтянулся хлопчишко, на одиннадцатый повернуло, надо и его поучить, — настаивала мама. — Никак рознить ребят нельзя. Что одному — то и другому, всем поровну…
— Да, мать, я тож не раз подумывал, как быть. Отдать с большими в Кокино, в школу, — не сдюжить. Ты на гору, а черт тебя за ногу: стой, погоди!
Так и не могли ничего придумать, но завернул как-то к нам дядюшка Володя, мамин брат, и присоветовал:
— Можно мальчонку и ко мне. Глядишь, и по хозяйству притрется, да заодно и в школу побегает. Учить надобно, чтоб жизнь понял…
— Да-а, — задумчиво сказал батя, когда дядюшка распрощался. — Не по нутру мне твой Володя. Сыта свинья, а все жрет, богат мужик, а все копит…
— Скажи-ка, и в достатке живут, и семьей не обременены, — отвечала мама, — а все скаредничают, копейки подсчитывают. А жизни, чтоб настоящей, нету.
Но, видимо, родители не нашли иного выхода, и вскоре нежданно-негаданно попал я в деревню Мякишево, в ученье к дядюшке. И нужно ли говорить, что чувствовал себя там, как зверек в клетке?
Дядюшка мой был брюхаст, лобаст, с мясистым носом, и шею колесом не объехать. К тому же старой закалки: суров, себялюбив, чванлив. Выбился возле барина и голову вверх поднял. Потом где-то на Ярославщине у таких же господ служил, в управители имением вышел. Так и набрался спеси — не подступиться к нему, на дикой козе не подъедешь. Возвратясь в свое Мякишево, обзавелся лавчонкой, торговлей занялся.
В доме он был полновластным, не терпящим возражений хозяином. Все на цыпочках перед ним ходили.
— Ну, тише вы! — предупреждала тетка, дядюшкина жена, меня и дочку свою Клавушку. — Сам идет…
И Клавушка, которая доводилась дядюшке подчерицей, курносая, курчавая, напомаженная, готовая к выданью; и тетушка, дородная, разъевшаяся на добротных харчах, с отвислым подбородком, стоят перед дядюшкой, не шелохнутся…
Тетушка называла Клавушку «моя фирная барышня» и перед нею юлила. А Клавушка подмазывалась к дядюшке, папочкой его звала. На меня же Клавушка глядела, как на неровню.