У тихой Серебрянки - страница 20
Почти каждый день заладили оттепели, только ночью все еще держался морозец. При ярком солнце синие сосульки, со звоном срываясь с крыши, дырявили серые слежавшиеся сугробы. Шел к концу март 1942 года.
Мы снова не знали, что творится в мире. Радиоприемник не работал, другого не достали. Еще в первые недели оккупации «новые власти» развесили приказы с черным орлом, который держал в когтистых лапах черную свастику. «Расстрел» — жирным шрифтом выделялось это слово, — такая кара была определена гитлеровцами за укрытие коммунистов и комиссаров, за хранение оружия и радиоприемников.
Но мы не сидели без дела. Некоторые из нас, по совету Т.Ф.Корниенко, начали изучать немецкий язык.
23 марта гитлеровцы собрали в Серебрянке мужчин с пилами и топорами и погнали в сторону Довска. В лесу между Серебрянкой и Хмеленцом заставили срезать деревья на 150 метров от шоссе. Со своими односельчанами были Иван Потапенко, Михаил Прохоров и я.
Сначала охранники придирчиво смотрели, чтобы мы старательно срезали деревья, затем уселись у костра и начали пьянствовать. А часа в четыре построили всех, сказали, чтобы работу закончили к вечеру, дали полицейскому сигарету и уехали в Довск.
Поздно вечером Михаил Прохоров, Иван Потапенко и я пришли на это же место с пилой и топорами. Мы срезали три телефонных столба, перерубили провода. Делали это без опасения: следов в мокром снегу много, а машин на шоссе ночью не было.
В начале апреля гитлеровцы снова погнали жителей Серебрянки на рубку леса — на этот раз к Гадиловичам. Немецкий офицер с солдатами побыли часа два, а затем пригрозили расстрелом, если мы будем лениться, и уехали в Довск, оставив наблюдать за нами одного полицейского. Можно представить, как мы работали: небольшой участок леса рубили три дня. А потом, спустя неделю, глубокой ночью пришли сюда Прохоров, Потапенко и я На этот раз мы спилили шесть телефонных столбов. Среди населения пошли слухи: не помогают немцам вырубленные полосы, партизанам, мол, лучше маскироваться у поваленных деревьев возле шоссе.
Как только подсохла земля, подпольщики принялись пополнять свои тайники оружием. Теперь наши маршруты пролегали в соседние, более отдаленные леса. Правда, приходилось подолгу возиться с каждой винтовкой: ржавчина густо покрыла все металлические части. Много времени отнимала чистка и смазка патронов и гранат. И все же наши лесные тайники в апреле — мае значительно пополнились оружием и боеприпасами.
В разгар весны я ушел к сестре Анастасии, в Белев. На ее руках были малые дети, а вырвавшийся из плена муж болел. Уже время вспахать землю да посеять ячмень и овес, посадить картошку. Этим я и занялся. А чуть выпадало свободное время, шел в лес — теплилась надежда, что встречу партизан.
Не встретил. Зато нашел три ржавые винтовки, пять кавалерийских седел и четыре ящика патронов в цинковых коробках. Патроны сверкали яркой латунью, их не надо было очищать от зеленого налета или ржавчины. Ящики и винтовки спрятал в урочище Седнево. Седла же вместе с сестрой схоронили в колхозном гумне. Вырыли возле вереи яму, устлали соломой, положили туда седла, а затем плотно прикрыли их и утрамбовали землей.
Как только управились в поле, я вернулся в Серебрянку.
Однажды к нам в хату заскочили двое. Полицейский, желая выслужиться перед немцем, кляцнул затвором и крикнул:
— Выходи, большевистская сволочь!
«Провал! — мелькнула страшная мысль. — Кто-то предал организацию…»
Но вслух, весь напрягшись, как можно спокойнее, сказал:
— Зачем? Куда?
— В Германии рабочая сила нужна, а ты тут развалился… Ну! — Полицай толкнул меня коротким стволом.
— Потише! — повысил я голос, почувствовав, что это не провал. — Какое имеешь право?
С трудом сдерживался, чтобы не вырвать у него из рук карабин. Мать и бабушка запричитали, стали упрашивать гитлеровца не брать меня: один, мол, мужчина в доме, а детей — во-он сколько… Он локтем оттолкнул мать, и та, схватившись за грудь, осела на постель. Я подскочил к ней, поддерживая, чтобы не свалилась на пол.
— Опусти свою… пушку, — говорю полицаю. И к матери: — Вы не беспокойтесь, я скоро вернусь.