Уинстон Черчилль - страница 24

Конечно, Черчилль за 15 лет до этого был уволен из армии в качестве скромного лейтенанта. Однако между тем он стал главой Адмиралтейства, а во время войны можно было перескочить через множество званий. Даже Китченер, которому он не нравился, во время сражения за Антверпен не имел ничего против того, чтобы не долго думая присвоить ему звание генерал–майора, если он этого вообще желал. Тогда это окончилось ничем, но почему бы то, что тогда было возможно, не могло больше быть возможным? Британский главнокомандующий во Франции, Френч, был его старым другом. По меньшей мере бригаду он ему доверит: достаточно для того, чтобы выделиться какой–нибудь блестящей отдельной акцией. А затем дивизия, корпус, армия — однажды, кто знает, возможно и Верховный командующий.

Уже раньше он играл с такими мыслями. Асквит вскоре после Антверпена записал: «У меня был долгий визит Уинстона, который неожиданно стал очень доверительным и поклялся мне, что его будущее не будет обычным. Он чувствует себя как тигр, который попробовал крови, и он хотел бы, раньше или позже, но лучше раньше сменить свою нынешнюю должность на какую–либо военную командную. Я сказал ему, что он незаменим в Адмиралтействе, однако он считает, что там не сможет сделать больше ничего нужного; наше превосходство установлено, всё идет само по себе. Но когда он видит новые армии Китченера, у него слюни текут. Следует ли этих «блестящих коммандос доверять эксгумированным старым воякам, которые ничему не выучились, кроме муштры 25-летней давности, посредственностям, которые погрязли в военной рутине и сгнили в ней?» — и т. д, и т. д. Примерно в течение четверти часа он изливал водопад обвинений и заклинаний, и мне стало жаль, что при этом не было стенографа: некоторые из его импровизированных формулировок были совершенно бесценными. Однако они были у него на три четверти серьёзными».

Это происходило годом ранее. Теперь дело совершенно серьёзно обстояло с ним.

В ноябре, когда было окончательно решено ликвидировать операцию в Дарданеллах, он попрощался с палатой общин большим и достойным жестом: он поступит теперь на другую службу. Тремя днями позже, восстановленный в армии в качестве майора, он был на пути во Францию.

Это стало печально неудачным предприятием. Френч обещал ему бригаду, но Френч сам был в начале немилости и не мог больше ни на чём настаивать. Самое большее, что была готова предложить армия Черчиллю, был пост командира батальона и звание подполковника. Так что теперь он был обычным фронтовиком и должен был в своих окопах в болотистой Фландрии руководить кампаниями по уничтожению вшей. Все прочие операции были вне его компетенции. Впрочем, приём в сильно консервативном гвардейском полку, к которому он сначала был приписан, был более чем холодным. Там не привыкли к ветреным политикам и классовым предателям, и это давали ему почувствовать.

Черчилль был фронтовым офицером не хуже других; он никогда не страдал отсутствием мужества, и чувство юмора у него тоже было. Опасность для жизни его не пугала, как не пугала и тяжелая жизнь в зимних раскисших окопах. Только вот неудача и странная ненужность всей затеи не могла надолго оставаться скрытой для него.

Что собственно он здесь делает? Чего он добился, тем что себя даёт использовать в тупой окопной рутине, как тысячи других? Если он был сам с собою честен, то должен был признать, что он здесь для того, чтобы зарыть в землю свой талант.

К этому добавлялись особые унижения, которые снова и снова недвусмысленно давали ему понять фальшь и неуместность его положения. Депутаты и дипломаты при поездках на фронт слышали о поверженном великане, на которого можно было бесплатно посмотреть в британских окопах, и приезжали поглазеть на диковинного зверя. Более того, они настаивали на его приходе. Однажды это спасло ему жизнь: он покинул своё убежище как раз для такого приказного рандеву, когда случилось прямое попадание. (Знак судьбы, каких уже было так много? Всё же он еще предназначен для чего–то? Судьба его всё же ещё не забыла?) Несмотря на это, было горько стоять навытяжку перед людьми, с которыми он совсем недавно ещё обращался как равный с равными, а то и глядел на них сверху. Горько и собственно же совершенно излишне.