Украденное письмо - страница 2

– Похититель, – сказал префект, – никто иной, как министр Д. Он осмеливается на все… как достойное, так и недостойное. Кража была совершена столь же ловко, как и дерзко. Документ, о котором идет речь… попросту говоря, письмо… был получен, когда высокопоставленная особа была одна в своем будуаре. В то время как она читала послание, в комнату вошло другое высокое лицо, – именно то, от которого она желала бы скрыть письмо. Не успев сунуть его в какой-нибудь ящик, она была вынуждена оставить его открытым на столе, впрочем, адресом вверх, так что содержание не было видно, и эта бумага, среди прочих, не могла обращать на себя особенного внимания. В эту же минуту появляется министр. Его рысий взгляд подмечает тотчас смущение на лице дамы, скользит по столу, узнает почерк и чует что-то подозрительное. Он говорит о делах, очень торопливо по своему обыкновению, вынимает какое-то письмо, приблизительно того же формата, как и вышесказанное, справляется в нем о чем-то и потом кладет его на стол рядом с тем, роковым. Снова завязывается разговор о делах, он длится с четверть часа, после чего министр откланивается и берет со стола то письмо, которое ему не принадлежит. Владетельница письма видит это, но, понятным образом, не может воспрепятствовать краже, вследствие присутствия того третьего лица, и министр уходит, оставя на столе свое письмо, не имеющее никакого значения.

– Вот и ответ на ваше замечание, – сказал мне Дюпэн. – Похититель знает, что потерпевшей особе известно о его похищении, и это дает ему власть.

– Да, – прибавил префект, – дает, и эта власть, в отношении политических обстоятельств, возросла до крайних опасных пределов в последние месяцы. Потерпевшая персона убеждается с каждым днем в необходимости получить обратно это письмо. Но, разумеется, открыто сделать это нельзя, и вот, с отчаяния, она поручила это дело мне.

– Нельзя было сделать более удачного выбора, – проговорил Дюпэн, окутываясь целым облаком дыма.

– Вы слишком любезны, – возразил префект, – но я льщу себя мыслью, что обо мне питают, может быть, в самом деле, хорошее мнение…

– Ясно, что письмо все еще у министра, – сказал я, – потому что именно этот факт обусловливает силу этого человека. Когда он предъявить кому-нибудь это письмо, он утратить эту силу.

– Совершенно верно, – ответил префект, – и я действовал на основании такого соображения. Прежде всего, я обыскал министерский отель, несмотря на всю трудность произвести эту операцию втайне. Меня предупредили, что будет крайне опасно позволить министру заподозрить о моем намерении.

– О! – воскликнул я, – вы мастера на подобные дела! Парижской полиции не в первый раз производить такие рекогносцировки!

– Понятно; поэтому я и не прихожу в отчаяние. К тому же, образ жизни министра очень благоприятен для моих действий. Этот господин часто не ночует дома; прислуга у него очень немногочисленна, она помещается далеко от его собственной половины и, состоя преимущественно из неаполитанцев, почти постоянно пьяна, разумеется, вы знаете, что у меня есть такие ключи, которыми отпираются, безусловно, все комнаты в Париже. В течение трех месяцев не было почти ни одной ночи, в течение которой я, собственноручно, не обыскивал бы министерской квартиры. Моя честь задета; сверх того, между нами будь сказано, мне обещано и громадное вознаграждение. Поэтому я неутомимо старался… пока не убедился, что вор хитрее меня. Могу сказать по совести, что я не оставил необнюханным у него ни одного уголка!

– Но не приходит ли вам на мысль, – сказал я, – что министр мог спрятать это письмо и не у себя на квартире, несмотря на то, что так дорожить им?

– Это почти невероятно, – заметил Дюпэн. – При настоящем положении придворных дел и, в особенности, при тех интригах, в которые, как известно, замешан этот министр, наличность документа, ежеминутная возможность пустить его в ход имеют не меньшее значение, чем самое обладание им.

– Верно, – подтвердил я; – бумага должна быть в отеле министра; носить ее при себе он не станет…

– В этом я убедился, – сказал префект. – Два раза уже он подвергался нападению как бы бродяг, и оба раза его обшаривали с ног до головы под моим личным наблюдением.