Украденное письмо - страница 4

Спустя месяц, он снова навестил нас и застал, приблизительно, за таким же занятием, как и прежде. Он взял трубку, уселся и приступил к обыденному разговору, но я не вытерпел и спросил:

– Но, г. префект, чем кончилось дело с письмом? Я думаю, вы убедились теперь, что не легко охотиться за каким-нибудь министром?

– Чтобы его дьявол взял!… Однако я послушался Дюпэна и снова обыскал дом; но, как я и говорил тогда, это был лишь напрасный труд!

– А как велика обещанная награда, сказывали вы? – спросил Дюпэн.

– Я говорил только: щедрая… значительная награда… Это я не скрываю, хотя мне и нежелательно определять в точности суммы… Но я могу сказать одно: не пожалею я своего собственного чека в пятьдесят тысяч франков тому, кто добудет мне это письмо! Дело в том, что положение становится опаснее с каждым днем, и награда за документ удвоена… Но если бы ее и утроили, я уже сделать ничего не могу!

– Д…да, – протянул Дюпэн между двумя клубами дыма. -Да… но я все думаю, что вы не совсем постарались… Подумайте-ка, все ли сделано? Может быть…

– Что такое?… Как!…

– Видите ли… (пуф! пуф!…) вы могли бы… (пуф! пуф!…) обратиться и за советом… (пуф! пуф! пуф!) Вы припомните историю с Абернэти!

– К черту какого-то Абернэти!

– Пожалуй, туда ему и дорога! Но история в том, что один богатейший скряга хотел выудить у Абернэти медицинский совет. С этою целью он поймал его где-то в обществе, завязал с ним разговор и описал ему свою болезнь, под видом припадков, которыми, будто бы, страдает какой-то приятель. «Что бы вы ему прописали, доктор?» «Одно только, отвечал Абернэти. Ему надо посоветоваться с врачом».

– Но, – возразил префект с некоторым смущением, – я совершенно готов посоветоваться и заплатить за совет. Я действительно выдам пятьдесят тысяч франков тому, кто выведет меня из беды!

– В таком случае, – сказал Дюпэн, открывая ящик и вынимая оттуда чековую книжку, – вы можете написать мне чек на эту сумму, а я передам вам письмо.

Я был ошеломлен, а префект походил на пораженного громом. В течение нескольких минут он сидел безмолвно и неподвижно, только вытаращив донельзя глаза и открыв рот. Потом, немного овладев собою, он схватил перо и, то останавливаясь, то тупо поглядывая кругом, написал, наконец, чек в пятьдесят тысяч франков и передал его, через стол Дюпэну. Тот осмотрел листок очень тщательно, спрятал его в свой портфель, потом отпер ящик со своим письменным прибором, вынул оттуда письмо и поднес его префекту, который, казалось мне, задохнется от восторга. Он развернул письмо дрожащими руками, окинул быстрым взглядом написанное, вскочил с места, бросился, спотыкаясь, к дверям и скрылся от нас таким невежливым образом, не проронив ни одного слова с того мгновения, как Дюпэн отдал ему письмо.

Когда мы остались одни, мой приятель посвятил меня в подробности дела.

– Парижская полиция, – начал он, – очень искусна в известном отношении. Агенты ее настойчивы, находчивы, смелы и вполне освоены с тем, что требуется их службою. При рассказе префекта об обыске, произведенном в доме министра, я был вполне убежден, что он исполнил свое дело прекрасно… поскольку требовалось техникою его искусства.

– Поскольку требовалось техникою?… – повторил я.

– Да, – сказал Дюпэн. – Я уверен, что им были не только приняты все надлежащие меры, но и выполнены были они в безусловном совершенстве… Если бы письмо находилось, так сказать, в сфере привычного полицейского обыска, оно было бы найдено несомненно.

Я усмехнулся, но Дюпэн говорил совершенно серьезно.

– Все меры, – продолжал он, – были хороши в своем роде и были выполнены отлично; но недостаток их заключался в том, что они не годились для данного случая и для данного человека. Известный цикл весьма остроумных средств составляет для нашего префекта род Прокрустова ложа, к которому он насильственно пригоняет свой образ действий. Но он все или перехитрит или недохитрит, так что иной школьник оказывается смышленее его. Я знал одного восьмилетнего мальчугана, который приводил всех в восхищение своим уменьем угадывать при игре в «чет и нечет». Игра очень проста, один из играющих зажимает в руки несколько костяшек, спрашивая: «чет или нечет?» Если противник угадывает, то выигрывает одну костяшку; если нет, то отдает одну из своих. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех прочих школьников. Например, если противником у него был простачок, и наш угадчик отвечал на его вопрос: «Чет или нечет?» ошибочно: «нечет», при чем проигрывал, то, при следующем опыте, он размышлял таким образом: простачок держал в первый раз четное число костяшек; ума его хватит лишь на то, чтобы во второй раз держать нечет; поэтому, я опять теперь скажу: «нечет». И он выигрывал. С противником немного поостроумнее, он думает: этот захочет сначала переменить число костяшек из четного в нечетное, полагая, что я скажу теперь: «чет», проиграв в первый раз, когда сказал: «нечет»; но, поразмыслив, он сочтет такую перемену слишком незамысловатой и потому удержит опять четное число костяшек. Выходит, действительно, так: мальчуган говорит, в этот раз «чет», и выигрывает. Скажите же мне, как назвать, в конечном анализе, такой путь мышления в мальчишке, которому приписывали в школе «счастье в игре»?